В цирюльне

AT THE BARBER’S

Утро. Еще нет и семи часов, а цирюльня Макара Кузьмича Блесткина  уже отперта.  Хозяин,  малый  лет  двадцати  трех,  неумытый,  засаленный,  но франтовато одетый, занят уборкой.  Убирать,  в  сущности,  нечего,  но  он вспотел, работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнет,  там  клопа найдет и смахнет его со стены.

Цирюльня маленькая, узенькая, поганенькая. Бревенчатые стены  оклеены обоями, напоминающими полинялую ямщицкую  рубаху.  Между  двумя  тусклыми, слезоточивыми  окнами —  тонкая,  скрипучая,  тщедушная  дверца,  над  нею позеленевший от сырости  колокольчик,  который  вздрагивает  и  болезненно звенит сам, без всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной  из  стен,  и  вашу  физиономию  перекосит  во  все  стороны   самым безжалостным образом! Перед этим зеркалом стригут  и  бреют.  На  столике, таком же неумытом и засаленном, как сам Макар Кузьмич, всё есть: гребенки, ножницы,  бритвы,  фиксатуара  на  копейку,  пудры  на   копейку,   сильно разведенного одеколону на копейку. Да  и  вся  цирюльня  не  стоит  больше пятиалтынного.

Над дверью раздается взвизгиванье больного колокольчика, и в цирюльню входит пожилой мужчина в дубленом полушубке и валенках. Его голова  и  шея окутаны женской шалью.

Это Эраст Иваныч Ягодов, крестный отец Макара Кузьмича.  Когда-то  он служил в консистории в сторожах, теперь же живет около  Красного  пруда  и занимается слесарством.

— Макарушка,  здравствуй,  свет! —  говорит   он   Макару   Кузьмичу, увлекшемуся уборкой.

Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и садится.

— Даль-то какая! — говорит он, кряхтя. — Шутка ли? От Красного  пруда до Калужских ворот.

— Как поживаете-с?

— Плохо, брат. Горячка была.

— Что вы? Горячка!

— Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался.  Теперь  волос лезет. Доктор постричься приказал. Волос, говорит, новый пойдет,  крепкий. Вот я и думаю в уме: пойду-ка к Макару. Чем к кому другому, так лучше уж к родному. И сделает лучше, и денег не  возьмет.  Далеконько  немножко,  оно правда, да ведь это что ж? Та же прогулка.

— Я с удовольствием. Пожалуйте-с!

Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на  стул.  Ягодов  садится  и глядит на себя в зеркало, и видимо доволен зрелищем: в зеркале  получается кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, широким носом и с глазами на  лбу. Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента  белой  простыней  с  желтыми пятнами и начинает визжать ножницами.

— Я вас начисто, догола! — говорит он.

— Натурально. На татарина  чтоб  похож  был,  на  бомбу.  Волос  гуще пойдет.

— Тетенька как поживают-с?

— Ничего, живет себе. Намедни к майорше принимать ходила. Рубль дали.

— Так-с. Рубль. Придержите ухо-с!

— Держу...  Не  обрежь,  смотри.  Ой,  больно!  Ты  меня  за  волосья дергаешь.

— Это ничего-с. Без этого в нашем деле  невозможно.  А  как  поживают Анна Эрастовна?

— Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой  неделе,  в  среду,  за  Шейкина просватали. Отчего не приходил?

Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки  и  спрашивает испуганно:

— Кого просватали?

— Анну.

— Это как же-с? За кого?

— За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском переулке его тетка в экономках. Хорошая женщина. Натурально, все мы  рады,  слава  богу.  Через неделю свадьба. Приходи, погуляем.

— Да как же это так, Эраст Иваныч? — говорит Макар Кузьмич,  бледный, удивленный, и пожимает плечами. — Как же это возможно?  Это...  это  никак невозможно! Ведь Анна Эрастовна... ведь я... ведь я чувства к ней питал, я намерение имел. Как же так?

— Да так. Взяли и просватали. Человек хороший.

На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот. Он кладет  на  стол ножницы и начинает тереть себе кулаком нос.

— Я намерение  имел... — говорит он. — Это невозможно,  Эраст Иваныч! Я...  я влюблен и предложение сердца делал... И тетенька обещали. Я всегда уважал вас,  всё равно как родителя... стригу вас всегда задаром... Всегда вы от меня одолжение имели и, когда мой папаша скончался, вы взяли диван и десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните?

— Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених,  Макар?  Нешто  ты жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное...

— А Шейкин богатый?

— Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так-то, брат... Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь, Макарушка. Другую себе ищи невесту... Свет не клином  сошелся.  Ну,  стриги!  Что  же стоишь?

Макар Кузьмич молчит и  стоит  недвижим,  потом  достает  из  кармана платочек и начинает плакать.

— Ну, чего! — утешает его Эраст Иваныч. — Брось! Эка,  ревет,  словно баба! Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери ножницы!

Макар Кузьмич берет ножницы, минуту  глядит  на  них  бессмысленно  и роняет на стол. Руки у него трясутся.

— Не могу! — говорит он. — Не могу сейчас, силы моей нет!  Несчастный я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга, обещались, и  разлучили нас люди недобрые без всякой жалости. Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас видеть.

— Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижешь.

— Ладно.

— Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром.

У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола,  и  он  похож  на каторжника. Неловко оставаться с  такой  головой,  но  делать  нечего.  Он окутывает голову и шею шалью и выходит из цирульни. Оставшись один,  Макар Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку.

На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч.

— Вам что угодно-с? — спрашивает его холодно Макар Кузьмич.

— Достриги, Макарушка. Полголовы еще осталось.

— Пожалуйте деньги вперед. Задаром не стригу-с.

Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор еще у него  на одной половине головы волосы длинные, а на другой — короткие.  Стрижку  за деньги он считает роскошью и ждет, когда на  остриженной  половине  волосы сами вырастут. Так и на свадьбе гулял.  

1883

It was morning.  It was not yet seven, but the barber’s shop of Makar Kuzmich Spangle was already open.  The owner, a young man of about twenty three, unwashed, greasy, but smartly dressed, was busy tidying up.  In truth there was nothing to tidy up, but he had nevertheless worked up a sweat at the task.  One place he rubs with a cloth, another he scrapes with his finger, in another place he finds a bug and whisks it off the wall. 

The shop is small, narrow, noisome.  The wooden walls are covered with wallpaper which is reminiscent of the faded shirt of a cart driver.  Between two dim tear-spattered windows there is a narrow, squeaky and  flimsy door and above it a little bell which has turned green with the damp and which shivers and rings out painfully of its own accord without any prompting.  But if you look in the mirror whichhangs on one of the walls your face will be distorted in all directions in the most unforgiving manner!  In front of this mirror one has a haircut or is shaved.  On a small table which is as unwashed and greasy as Makar himself, all is to be found: combs, scissors, razors, brilliantine for a kopeck, powder for a kopeck, and well diluted eau-de-cologne for a kopeck.  Indeed the whole barber’s shop is hardly worth more than a fifteen kopeck piece. 

Above the door the little bell jangles painfully and into the shop comes an older man wearing a weather beaten half-length fur coat and felt boots.  His head and neck are wrapped in a womans shawl. 

This is Erast Ivanich Berryman, Makar’s godfather.  In the past he was a watchman at the conservatory, but now he lives in the Fair Pond area and works as a locksmith. 

“Greetings, Makar, me darlin!” says he to Makar who is busy with his cleaning. 

They kiss each other’s cheeks.  Berryman unwinds the shawl from his head, makes the sign of the cross and sits down. 

“It’s such a distance!”, he exclaims, grunting.  “It’s no joke.  From Fair Pond to the Kaluzhskiy gate.”

“But how are you keeping?”

“Not well, my friend.  I had the fever.” 

“Surely not! The fever?” 

“Yes, fever.  I was in bed for a month.  I thought my end had come.  I had the last sacrament.  But you see how my hair’s grown.  The doctor told me to get it cut.  New hair will grow, he said, strong hair.  So I thought to myself: I’ll go and see Makar.  Rather than go to someone else, better to keep it in the family.  He will do it better, and he won’t charge me.  It’s a little bit far off, that’s true, but is that anything to worry about.  It’s as good as a stroll.”

“I’m delighted to do it.  This way Sir!”

Makar respectfully stands upright and points to the barber’s chair.  Berryman sits down and looks at himself in the mirror, and is evidently pleased with what he sees.  The reflection in the mirror is that of a twisted face with the lips of a Kalmyck, a flattened wide nose and eyes in his forehead.  Makar covers the shoulders of his customer with a sheet with stained with yellow patches and starts to make a chattering noise with the scissors. 

“I’ll take it all off.  Down to the scalp!” he says. 

“Naturally.  So that it looks like a Tartar, like a cannon ball.  The hair will grow thicker.”

“And how is my aunt keeping?”

“Not bad, she’s managing.  Just recently she went to the major’s wife, for the birth.  They paid a rouble.” 

“Indeed Sir.  A rouble.  Hold back your ear!” 

“I’m holding it!  Don’t cut it off, mind!  Hey, that hurts.  You’re pulling at my hair!”

“It’s nothing Sir!  Without that you can’t manage in our business.  And how is Anna Erastovna?”

“My daughter.  Not bad. Very happy.  Last week, on Wednesday, the marriage brokers came on behalf of Sheikin.  Why didn’t you visit?” 

The scissors stop their chattering.  Makar drops his hands and asks in horror:

“For whose marriage?”

“For Anna.” 

“But how can that be Sir?  Who will she marry?”

“Sheikin.  Prokofiy Petrovich.  In Goldenmouth Alley his aunt works as a housekeeper.  A fine woman.  Naturally we’re all very pleased, thank God.  The marriage is in a week.  Why don’t you come?  We’ll have a good time.” 

“But how can this be, Erast Ivanich?” asks the pale, astonished Makar, his shoulders hunched.  “How is it possible.  This is . . . This is absolutely impossible.  After all Anna…  After all…  After all I had feelings for her, I had intentions?  How can this be?”

“That’s how it is.  They came and they proposed.  He’s a good man.” 

A cold sweat breaks out on Makar’s forehead.  He puts the scissors down on the table and starts to rub his nose with his fist. 

“I had intentions…” he says.  “This is impossible, Erast Ivanich!  I… I love her, and I’d made a promise, in my heart… And aunt, godmother, she had promised me.  I’ve always respected you, respected yoa as a father, …  I always cut your hair for nothing.  You have always had favours from me, and when my father died, you took a sofa and ten roubles in money, and you didn’t return them to me.  Do you remember?”

“Of course I remember!  How should I not?  But what sort of fiancé are you, Makar.  Could you possibly be a fiancé?  You have no money, nor a background, only a piffling trade…”

“Is Sheikin rich?” 

“Sheikin belongs to a professional trade.  He has one and a half thousand roubles in a deposit account.  So you see, my friend.  Whether you say anything or not, the matter’s settled.  There’s no turning back, my friend.  Find yourself another bride… There are plenty more fish in the sea.  Well then, start trimming.   Why are you standing like that?” 

Makar remains silent and stands motionless.  Then he takes a handkerchief from his pocket and starts to cry. 

“Hey, what’s this!” Erast consoles him.  “Stop it!  Look, he’s howling like a woman.  Come on, finish my head, and then you can cry.  Pick up the scissors!”

Makar picks up the scissors, looks at them for a minute vacantly and then drops them on the floor.  His hands are shaking. 

“I cant!” he announces.  “I can’t do it just now.  I have’nt any strength.  I’m an unhappy man.  And she’s unhappy.  We loved each other, we made promises, and evil people have put us asunder with no pity.  Please leave, Erast Ivanovich!  I can’t look at you.” 

“Well I’ll come tomorrow, Makar.  You can finish cutting it tomorrow.”

“Alright.”

“Calm down.  I’ll come tomorrow, in the morning, early.”

Erast Ivanovich’s head has been half shaved down to the skin, and he looks like a convict.  It’s awkward to go about with a head like that, but there was nothing else for it.  He wraps his head in the shawl and leaves the barber’s.  Being left on his own Makar sits down in a chair and continues to weep quietly. 

The next day, early in the morning, Erast Ivanovich arrives. 

“What can I do for you Sir?” asks Makar coldly. 

“Finish cutting my hair, Makar.  There’s still half of the head to go.”

“Certainly, but please pay first.  I do not cut hair for nothing.”

Erast Ivanovich leaves without saying a word, and to this day one half of his head has shorter hair on it than the other.  A haircut which has to be paid for he counts as a luxury and he is waiting till the time when the shaven side of his head has grown of its own accord.  With his hair in that state he went to the wedding. 

1883