La sotto i giorni nubilosi e brevi
Nasce una gente a cui l'morir non dole. Petrarch.

For there, where the days are short and overcast,
Lives a race of people for whom death is no pain.
Petrarch

 1.
Заметив, сто Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Олнеька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Её томил, как тяжкий сон.
Но кончен он. Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один уехал спать домой.

 I.
Seeing that Lensky had already gone,
Onegin, again oppressed with gloom,
Alongside Olga became as stone,
But pleased with the damage he had done.
While she beside him dancing idly,
Yawned and glanced around for Lensky,
Tired by the endless cotillon,
Which exhausted her like a heavy dream.
At last it's ended. They hasten to supper.
Beds then are found; and for the guests
Spaces are made from hall to cellar,
Even the maids rooms. For all need rest,
And grateful slumber. Onegin alone
Sets off to ride and sleep at home.

 2.
Всё успоуоилось: в гостиной
Храпит тяжёлый Пустяков
С своей тяжёлой половиной.
Гвоздин, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А на полу Мосье Трике,
В фуфайке, в старом колпаке.
Девицы в комнатах Татьяны
И Ольги все обьяты сном.
Одна, печальна под окном,
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле тёмное глядит.

 II.
All is at peace: in the drawing room,
Snores loudly the weighty Pustyakov,
Beside his heavy better half.
Gvozdin, Buyanov, Petushkov,
And Felyanov, uncomfortably,
Lie out on chairs in the dining room,
And on the floor, Monsieur Triquet,
In an old night cap and a sweater.
The girls are all in with Tatyana,
And Olga, enjoying slumber's boon;
Sad and alone, by the window's gloom,
Lit up by the rays of chaste Diana,
My poor Tatyana stays awake;
She looks out on the fields which darkly speak.

 3.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Её ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмёт, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит...
«Погибну, ― Таня говорит, ―
Но гибел от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».

 III.
By Onegin's unexpected showing,
The fleeting tenderness of his eyes,
His dealing with Olga in such strange wise,
Tatyana was strangely mesmerised,
And struck to the core; in no way can she
Understand his mind; her jealous yearning
Disturbs her composure utterly;
As if a cold and icy hand
Pressed on her heart, as if a chasm
Seethed darkly beneath her trembling feet.
"I am lost", she whispers to her soul,
"But perdition through him is desirable.
I do not complain. Why should I grieve?
For happiness I know he cannot give."

 4.
Вперёд, вперёд, моя история !
Лицо нас новое зовёт.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живёт
И здравтсвует ещё доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картёжной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой.
Надёжный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век !

 IV.
But onward, onward, my history !
A new personality is calling us.
A few miles out of Krasnagory
Lensky's estate, there flourished before,
And to this day still enjoys good health
In his philosophic wilderness,
Zaretsky, once a good time fellow,
Chief of the tribe of card players,
Tavern sage, noble philanderer,
But now a staid, good tempered neighbour,
Father of many, and a bachelor.
A friend in need, a peaceful landowner,
And even quite an honourable creature:
Such power has the age to improve on nature!

 5.
Бывало, льстивый голос света
В нём злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях поподал,
И то сказать, что и в сраженьи
Раз в настоящем упоеньи
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог !
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери
В долг осушать бутылки три.

 V.
As happens, the flattering voice of the times
Praised the lewd boldness it saw in him.
It is true, from a pistol at twenty paces
He could hit a playing card in bang on.
And we may mention that once in battle
Carried away by a rapturous calling,
He distinguished himself by boldly falling
From his Kalmyk stallion, right in the dirt,
Being blindly drunk, and lost his shirt
To a Frenchman, who took him captive,
A proud prize, a Regulus, honour's devotee;
Prepared once again to suffer calumny,
Provided that at Vera's, in the morning, late,
He could drink three bottles on the slate.

 6.
Бывало, он трунил забавно,
Умел морочить дурака,
И умного дурачить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам впросак
Он попадался, как простак.
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой расчётливо смолчать,
Порой расчётливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их.

 VI.
He was always prone to take the Michael,
Or lead a fool circuitously,
Or trounce a clever one wondrously,
Sometimes in stealth, or even openly.
But sometimes these jokes of his backfired
Or did not succeed without a shove,
And sometimes he himself got mired
In the muck, like any simple dove.
But he could cleverly start a quarrel,
Reply both archly and sincerely,
At times be silent most urbanely,
At others skilfully promote a squabble,
Or set two friends to hate each other,
And lead them to the duel as a brother;

 7.
Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроём,
И после тайно обесславить
Весёлой шуткою, враньём.
Sed alia tempora ! Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черёмух и акации
От бурь укрывшись наконец,
Живёт, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуки детей.

 VII.
Or force them both to dextra data,
In order to get a a meal for free,
And then defame them privately,
With a jolly joke and lying banter.
But times are changed! And all these wheezes,
(Like love's young dream, another joke)
Are blown away by age's breezes.
As I was saying, Zaretsky's yoke,
Retired from the storms of life at last,
Was now to sit among his cherries,
And, like a sage, relive his past,
Like Horace sow cabbages and peas,
Breed ducks and geese and cast his net,
And teach young scamps the alphabet.

 8.
Он был не глуп; и мой Евгеий,
Не уважая сердца в нём,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сём.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлён,
Когда его увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от поэта.
К окну Онегин подошёл
И про себя её прочёл.

 VIII.
He was no idiot, and Yevgeny,
Not greatly admiring his style of life,
Loved still the sharpness of his wit,
His common sense and raison d'être.
In the past, Yevgeny met with him
Occasionally and agreeably,
And so was not surprised to see him
This morning when he called unexpectedly.
When, after the first greeting he
Curtailed the short formalities
And to Onegin, with a slight grin,
Handed across the poet's letter.
Onegin took it to the window sill
And read it, silently and chill.

 9.
То был приятний, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецский встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам собой.

 IX.
It was the usual noble summons,
The briefest challenge, or 'cartel':
Politely and with cold precision
Lensky had challenged him to a duel.
Onegin with a swift decision
Turned to the duel's ambassador,
And without more ado announced
That as of old he was 'prepared'.
Zaretsky rose without delay,
He did not wish to prolong his stay,
Having much work to do at home.
And left forthwith. But then Yevgeny
Left to commune with his soul alone
Was far from pleased with what he'd done.

 10.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ
Что над любоью робкой, нежной,
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцат лет
Оно простительно. Евгений
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, боицом,
Но мужем с честью и с умом.

 X.
And rightly so. In stern perspective,
Setting himself in a secret court,
There was much that he could not forgive:
Firstly, he was  in the wrong, he thought,
For tender love so shy and timid
He mocked yesterday so carelessly.
And secondly supposing that
The poet was an utter berk;
At eighteen years that was acceptable.
And he who loved the youth, Yevgeny,
Should show himself as he ought to be,
Not bounce with prejudice like a ball,
Nor be a boor, nor a cavalier,
But an older man with a sense of honour