Scenes from the Ball Room

By Cruickshank, circa 1797.

For enlargement, click here.

37, 38, 39.
Но чай несут; девицы чинно
Едва за блюдечки взялись,
Вдруг из-за двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берёт тамбовский мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И в залу высыпали все,
И бал блестит во все красе.

 XXXVII, XXXVIII, XXXIX.
Tea is brought in, the girls all decorously
Have scarcely picked their saucers up,
When from the doorway suddenly
Bassoons and flutes are striking up.
Delighted with the sound of music
And leaving the tea cup and the rum,
Petushkov (the district's main Adonis)
Goes up to Olga for the waltz.
Lensky asks Tanya; and Kharlikova,
A maiden somewhat past her best,
Our poet from Tambov leads solemnly.
Buyanov hastens with Pustyakova.
The crowd spills out into the wide hall,
And all is sparkling for the ball.

 40.
В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось вроде мне Альбана
Бал петербургский описать;
Но, развлечён пустым мечтаньем,
Я занялся воспоминаньем
О ножках мне знакомых дам.
По вашим узеньким следам,
О ножки, полно заблуждаться!
С изменой юности моей
Пора мне сделаться умней,
В делах и в слоге поправляться
И эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.

 XL.
At the beginning of this lofty story
(See Chapter One, which will do for all),
In the style of the mighty Albany,
I had hoped to describe a Petersburgh ball.
But by empty dreams often entranced
I wandered off down memory's lanes,
Thinking of feet, and charming dames.
But I follow after your slender trace
No more, dear feet! I will not be distracted!
Since my youth has changed its shining face
It is time for me to become more sane,
To reform in theory and in practice,
And, for this Chapter's final curtain,
To free it from all cheap diversion.

 41.
Однообразний и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул её сажает,
Заводит речь о том, о сём;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленьи. Ленский сам
Не верит собственным глазам.

 XLI.
Monotonous, mad, and totally mindless,
As is the life of whirlwind youth,
The boisterous waltz whirls round so fast,
As couple after couple flashes past.
The minute of revenge approaches,
And Onegin, smiling secretly,
Goes up to Olga. Dancing rapidly,
He steers her swiftly among the guests,
Then seats her down upon a chair,
Starts talking oddly of this and that,
Fills up a minute or two with chat,
Then again he waltzes her through the air.
All are astonished, but mostly Lensky,
Who cannot believe what his eyes can see.

 42.
Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале всё дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребежали рамы;
Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.
Но в городах, по деревням
Ещё мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки, усы,
Всё те же; их не изменила
Лихая мода, наш тиран,
Недуг новейших россиян.

 XLII.
The Mazurka plays. But in past ages,
Whenever its heady tone rang out,
Everything in the ballroom shook
The floors creaked under the pounding feet,
The windows shivered in the window frames.
But now not so : for like sheepish dames,
We slide over the lacquered, bright parquet.
But in country towns and villages
The old fashioned mazurka still preserves
Its maiden innocence and beauty:
Knocking of heels, moustaches, leaps,
All is the same; it is not changed
By that frenzied tyrant, feverish fashion,
The curse of every modern Russian.

 43, 44.
Буяанов, братец мой задорный,
К герою нашему подвёл
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошёл;
Ведёт её, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмёт ― и запылал
В её лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Всё видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждёт
И в котильон её зовёт.

 XLIII, XLIV.
Buyanov, my cousin, full of spirit,
To our hero, leading them by the hand
Brings Tanya and Olga; swiftly, deftly,
Onegin with Olga becomes a hit;
He dances, guiding her carelessly, neatly,
And, leaning close, whispers in her ear
Sweet nothings, and then intimately
He presses her hand ― the poor dear,
Flared up with the flattery, her face
Grew satisfied and flushed. But Lensky
Saw everything: he was enraged,
In the indignation of jealousy
The poet waits till the mazurka's done,
Then asks his sweetheart for the cotillon.

 45.
Но ей нельзя. Нельзя? Но што же?
Да Ольга слова уж дала
Онегину. О боже, боже !
Что слышит он? Она могла...
Возможно ль? Чуть лишь из пелёнок,
Кокетка, ветреный ребёнок !
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена !
Не в силах Ленский снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули ― больше ничего ―
Вдруг разрешат судьбу его.

 XLV.
But she cannot do it. Cannot? Can it be so?
But Olga has already given her word
To Onegin. Good God! Absurd, absurd!
What does he hear? Could she.. ? Ah, no...!
For one who's scarcely out of nappies
To be a flirt, a flighty changeling !
She clearly knows the cunning devices
Of love, betrayal, and all those vices !
Poor Lensky cannot endure the blow;
Cursing the the tricks that women know
He leaves and calls straightway for his horse,
Then gallops off. A pair of pistols, nothing worse,
Two bullets will settle everything,
Let the future see what Fate will bring.