31.
Траги-нервических явленый,
Девичих обмороков, слёз,
Давно терпеть не мог Евгеный:
Довольно их он перенёс.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит. Но, девы томной
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить,
И уж порядком отомстить.
Теперь, заране торжествуя,
Он стал чертить в душе своей
Карикатуры всех гостей.

 XXXI.
Female's neurotic tragedies,
Tears, fainting fits, and all that jazz,
Yevgeny had long ago despised,
He'd had enough of it in the past.
A cranky guest at this huge feast,
His anger brewed. But noticing
The shaking fit of the languid girl
Lowering his eyes in irritation,
He sulked and stoked his indignation,
He swore to be revenged on Lensky,
And to enrage him fittingly.
But now, already triumphing,
He started to picture within his breast
Caricatures of all the guests.

 32.
Конечно, не один Евгений
Смятенье Тане видеть мог;
Но целью взоров и суждений
В то время жирный был пирог
(К несчастию, пересолённый);
Да вот в бутылке засмолённой
Между жарким и блан-манже,
Цимплянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал.

 XXXII.
Of course, Yevgeny was not alone
In seeing Tanya's strange confusion;
But a rich pie, glory of country dishes,
Was the cynosure of all eyes and wishes
(Alas, it had been over-salted).
And now, in a bottle tarred and smoky,
Between the roast-beef and blancmange,
They bring the heady, cheap champagne,
And then some glasses, short, thin-waisted,
Like you, dear Zizi, sweetheart mine,
My own dear perfect chrysolite,
Star of my verses, innocent, bright,
Alluring vial of love unthinking,
For, drunk with you, I never ceased drinking.

 33.
Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит; и вот с осанкой важной,
Куплетом мучимый давно,
Трике встаёт; пред ним собранье
Хранит глубокое молчанье.
Татьяна чуть жива; Трике,
К ней обратясь с листком в руке.
Запел, фальшивя. Плески, клики
Его приветсвуют. Она
Певцу присесть принуждена;
Поэт же скромный, хоть великий,
Её здоровье первый пьёт
И ей куплет передаёт.

 XXXIII.
Freeing itself from the moistened cork
The bottles pop; the champagne flows,
And hisses; then with a stately look,
The verses burning him from head to toes,
Triquet stands up; the gathering hushes,
And all is silent in expectation.
Tatyana half dies; and then Triquet,
With paper in hand turns to her and gushes:
He starts, but the tune is half awry.
Shouts, claps now greet him, while she
Before him makes a constrained curtsy.
The modest poet, though great of mind,
Is the first to pledge her eternal health,
He gives her the song, and wishes her wealth.

 34.
Пошли приветы, поздравленья;
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Её смущение, усталость
В его душе родили жалость:
Он молча поклонился ей;
Но как-то взор его очей
Был чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетсвуя, шалил,
Невольно ль иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.

 XXXIV.
Good wishes, health, congratulations
Pour in; Tatyana thanks each one.
But when Yevgeny's turn is come,
The pallid languor of her face,
Or her confusion, her distress,
Awoke in him some sympathy:
He bowed to her respectfully;
But the glance that from his eyes escaped
Was strangely tender. Whether because
His heart expressed sincerity,
Or, jokingly, he played a role,
Unwittingly, or with good will,
His looks of comfort almost spoke:
Her heart, revivified, awoke.

 35.
Гремят отдвинутые стулья;
Толпа в гостиную валит;
Так пчёл из лакомого улья
На ниву шумный рой летит.
Довольный праздничным обедом,
Сосед сопит перед соседом;
Подсели дамы к камельку;
Девицы шепчут в уголку;
Столы зелёные закрыты:
Зовут задорных игроков
Бостон и ломбер стариков,
И вист, доныне знаменитый,
Однообразная семья,
Все жадной скуки сыновья. 

 XXXV.
The chairs are moved with a scraping sound,
In the drawing room the crowd arrives,
As noisy bees from cosy hives
Fly to the meadow in a round.
Full satisfied with all that feasting,
One neighbour pants before another,
The women at the hearth are sitting;
The girls all whisper in a corner;
The green card tables they unfold,
Resilient players are summoned forth,
Boston, and Ombre is for the old,
Or whist, which still is fashionable:
These games, a monotonous family,
All greedy boredom's progeny !

 36.
Уж восем робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места перемняли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок ― верный наш брегет;
И кстати я замечу в скобках
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир !

 XXXVI.
The heroes of whist had already played
Eight rubbers; eight times they mix,
By changing places at the table;
Tea is brought in. I love to fix
The hours by dinner, tea and supper,
For in the country time is made
By such events without much fuss:
The stomach is our pocket watch;
I note also in parenthesis,
That often the matter of my verse
Of feasts and drinking is made up,
And different dishes I can rehearse,
Like you, the poet divine, great Homer,
The ancient idol of three millenia !