МУЖ

THE HUSBAND

N—ский кавалерийский полк, маневрируя,  остановился на ночевку в уездном городишке К.  Такое  событие, как ночевка гг. офицеров, действует всегда на  обывателей самым возбуждающим и вдохновляющим  образом.  Лавочники, мечтающие о сбыте лежалой  заржавленной колбасы и "самых лучших" сардинок,  которые лежат на полке уже десять лет, трактирщики и  прочие промышленники не закрывают своих заведений  в течение всей ночи; воинский начальник, его  делопроизводитель и местная гарниза надевают лучшие  мундиры; полиция снует, как угорелая, а с дамами  делается чёрт знает что!

     К—ские дамы, заслышав приближение полка,  бросили горячие тазы с вареньем и выбежали на улицу.   Забыв про свое дезабилье и растрепанный вид, тяжело  дыша и замирая, они стремились навстречу полку и  жадно вслушивались в звуки марша.  Глядя на их  бледные, вдохновенные лица, можно было подумать,  что эти звуки неслись не из солдатских труб, а с неба.        — Полк! — говорили они радостно.  — Полк идет!      

А на что понадобился им этот незнакомый, случайно  зашедший полк, который уйдет завтра же на рассвете?  Когда потом гг.  офицеры стояли среди площади и,  заложив руки назад, решали квартирный вопрос, все они  сидели в квартире следовательши и взапуски  критиковали полк.  Им было уже бог весь откуда  известно, что командир женат, но не живет с женой, что  у старшего офицера родятся ежегодно мертвые дети,  что адъютант безнадежно влюблен в какую-то графиню  и даже раз покушался на самоубийство.  Известно им  было всё.  Когда под окнами мелькнул рябой солдат в  красной рубахе, они отлично знали, что это денщик  подпоручика Рымзова бегает по городу и ищет для  своего барина в долг английской горькой.  Офицеров  видели они только мельком и в спины, но уже решили,  что между ними нет ни одного хорошенького и  интересного...  Наговорившись, они вытребовали к себе  воинского начальника и старшин клуба и приказали им  устроить во что бы то ни стало танцевальный вечер.        Желание их было исполнено.  В девятом часу вечера  на улице перед клубом гремел военный оркестр, а в  самом клубе гг.  офицеры танцевали с к—скими дамами.   Дамы чувствовали себя на крыльях.  Упоенные  танцами, музыкой и звоном шпор, они всей душой  отдались мимолетному знакомству и совсем забыли про  своих штатских.  Их отцы и мужья, отошедшие на самый  задний план, толпились в передней около тощего  буфета.  Все эти казначеи, секретари и надзиратели,  испитые, геморроидальные и мешковатые, отлично  сознавали свою убогость и не входили в залу, а только  издали поглядывали, как их жены и дочери танцевали с  ловкими и стройными поручиками.

     Между мужьями находился акцизный Кирилл  Петрович Шаликов, существо пьяное, узкое и злое, с  большой стриженой головой и с жирными, отвислыми  губами.  Когда-то он был в университете, читал  Писарева и Добролюбова, пел песни, а теперь он  говорил про себя, что он коллежский асессор и больше  ничего.  Он стоял, прислонившись к косяку, и не  отрывал глаз от своей жены.  Его жена, Анна Павловна,  маленькая брюнетка лет тридцати, длинноносая, С  острым подбородком, напудренная и затянутая,  танцевала без передышки, до упада.  Танцы утомили ее,  но изнемогала она телом, а не душой...  Вся ее фигура  выражала восторг и наслаждение.  Грудь ее  волновалась, на щеках играли красные пятнышки, все  движения были томны, плавны; видно было, что,  танцуя, она вспоминала свое прошлое, то давнее  прошлое, когда она танцевала в институте и мечтала о  роскошной, веселой жизни и когда была уверена, что у  нее будет мужем непременно барон или князь.

     Акцизный глядел на нее и морщился от злости...   Ревности он не чувствовал, но ему неприятно было,  во-первых, что, благодаря танцам, негде было играть в  карты; во-вторых, он терпеть не мог духовой музыки;  в-третьих, ему казалось, что гг.  офицеры слишком  небрежно и свысока обращаются со штатскими, а самое  главное, в-четвертых, его возмущало и приводило в  негодование выражение блаженства на женином лице...        — Глядеть противно! — бормотал он.  — Скоро ужо  сорок лет, ни кожи, ни рожи, а тоже, поди ты,  напудрилась, завилась, корсет надела! Кокетничает,  жеманничает и воображает, что это у нее хорошо  выходит...  Ах, скажите, как вы прекрасны!       Анна Павловна так ушла в танцы, что ни разу не  взглянула на своего мужа.

     — Конечно, где нам, мужикам! — злорадствовал  акцизный.  — Теперь мы за штатом...  Мы тюлени,  уездные медведи! А она царица бала; она ведь  настолько еще сохранилась, что даже офицеры ею  интересоваться могут.  Пожалуй, и влюбиться не прочь.        Во время мазурки лицо акцизного перекосило от  злости.  С Анной Павловной танцевал мазурку черный  офицер с выпученными глазами и с татарскими  скулами.  Он работал ногами серьезно и с чувством,  делая строгое лицо, и так выворачивал колени, что  походил на игрушечного паяца, которого дергают за  ниточку.  А Анна Павловна, бледная, трепещущая,  согнув томно стан и закатывая глаза, старалась делать  вид, что она едва касается земли, и, по-видимому, ей  самой казалось, что она не на земле, не в уездном клубе,  а где-то далеко-далеко — на облаках! Не одно только  лицо, но уже всё тело выражало блаженство...   Акцизному стало невыносимо; ему захотелось  насмеяться над этим блаженством, дать почувствовать  Анне Павловне, что она забылась, что жизнь вовсе не  так прекрасна, как ей теперь кажется в упоении...        — Погоди, я покажу тебе, как блаженно улыбаться!  — бормотал он.  — Ты не институтка, не девочка.   Старая рожа должна понимать, что она рожа!       Мелкие чувства зависти, досады, оскорбленного  самолюбия, маленького, уездного  человеконенавистничества, того самого, которое  заводится в маленьких чиновниках от водки и от  сидячей жизни, закопошились в нем, как мыши...   Дождавшись конца мазурки, он вошел в залу и  направился к жене.  Анна Павловна сидела в это время с  кавалером и, обмахиваясь веером, кокетливо щурила  глаза и рассказывала, как она когда-то танцевала в  Петербурге.  (Губы у нее были сложены сердечком и  произносила она так: "У нас, в Пютюрбюрге".)

     — Анюта, пойдем домой! — прохрипел акцизный.        Увидев перед собой мужа, Анна Павловна сначала  вздрогнула, как бы вспомнив, что у нее есть муж, потом  вся вспыхнула; ей стало стыдно, что у нее такой  испитой, угрюмый, обыкновенный муж...

     — Пойдем домой! — повторил акцизный.

     — Зачем? Ведь еще рано!

     — Я прошу тебя идти домой! — сказал акцизный с  расстановкой, делая злое лицо.

     — Зачем? Разве что случилось? — встревожилась  Анна Павловна.

     — Ничего не случилось, но я желаю, чтоб ты сию  минуту шла домой...  Желаю, вот и всё, и, пожалуйста,  без разговоров.

     Анна Павловна не боялась мужа, но ей было стыдно  кавалера, который удивленно и насмешливо  поглядывал на акцизного.  Она поднялась и отошла с  мужем в сторону.

     — Что ты выдумал? — начала она.  — Зачем мне  домой? Ведь еще и одиннадцати часов нет!

     — Я желаю, и баста! Изволь идти — и всё тут.

     — Перестань выдумывать глупости! Ступай сам,  если хочешь.

     — Ну, так я скандал сделаю!

     Акцизный видел, как выражение блаженства  постепенно сползало с лица его жены, как ей было  стыдно и как она страдала, — и у него стало как будто  легче на душе.

     — Зачем я тебе сейчас понадобилась? — спросила  жена.

     — Ты не нужна мне, но я желаю, чтоб ты сидела  дома.  Желаю, вот и всё.

     Анна Павловна не хотела и слушать, потом начала  умолять, чтобы муж позволил ей остаться еще хоть  полчаса; потом, сама не зная зачем, извинялась, клялась  — и всё это шёпотом, с улыбкой, чтобы публика не  подумала, что у нее с мужем недоразумение.  Она стала  уверять, что останется еще недолго, только десять  минут, только пять минут; но акцизный упрямо стоял  на своем.

     — Как хочешь, оставайся! Только я скандал сделаю.

     И, разговаривая теперь с мужем, Анна Павловна  осунулась, похудела и постарела.  Бледная, кусая губы и  чуть не плача, она пошла в переднюю и стала  одеваться...

     — Куда же вы? — удивлялись к—ские дамы.  — Анна  Павловна, куда же вы это, милочка?

     — Голова заболела, — говорил за жену акцизный.

     Выйдя из клуба, супруги до самого дома шли молча.   Акцизный шел сзади жены и, глядя на ее согнувшуюся,  убитую горем и униженную фигурку, припоминал  блаженство, которое так раздражало его в клубе, и  сознание, что блаженства уже нет, наполняло его душу  победным чувством.  Он был рад и доволен, и в то же  время ему недоставало чего-то и хотелось вернуться в  клуб и сделать так, чтобы всем стало скучно и горько и  чтобы все почувствовали, как ничтожна, плоска эта  жизнь, когда вот идешь в потемках по улице и  слышишь, как всхлипывает под ногами грязь, и когда  знаешь, что проснешься завтра утром — и опять ничего,  кроме водки и кроме карт! О, как это ужасно! 

     А Анна Павловна едва шла...  Она была всё еще под  впечатлением танцев, музыки, разговоров, блеска,  шума; она шла и спрашивала себя: за что ее покарал так  господь бог? Было ей горько, обидно и душно от  ненависти, с которой она прислушивалась к тяжелым  шагам мужа.  Она молчала и старалась придумать  какое-нибудь самое бранное, едкое и ядовитое слово,  чтобы пустить его мужу, и в то же время сознавала, что  ее акцизного не проймешь никакими словами.  Что ему  слова? Беспомощнее состояния не мог бы придумать и  злейший враг.

     А музыка, между тем, гремела, и потемки были  полны самых плясовых, зажигательных звуков.

The N** cavalry regiment, on manoeuvres, stopped overnight at a provincial town, K**.  An event such as the overnight stay of cavalry officers always acts on the inhabitants in the most stimulating and inspiring fashion.  Shopkeepers, dreaming of the sale of tired, out of date sausages and tins of ‘superlative’ sardines which have lain on the shelves for ten years, inn-keepers and other traders do not close their establishments for the entire night; the commander, his chief clerk, and the local garrison, all put on their best uniform; the police rush around as if they were on fire, and God alone knows what happens to the women! 

The women of K**, hearing of the approach of the regiment, left their hot preserving pans to the stove and ran out into the street.   Forgetting their casual indoor dress and dishevelled appearance, breathing heavily and half dead and alive, they ran out to meet the regiment and hungrily listened to the music of the march.  Looking at their pale, inspired faces, one might guess that these sounds transpired from the heavens, and not from the trumpets of the soldiers.  “A regiment!” they exclaimed ecstatically.  “A regiment is coming!” 

But why on earth should they have any need of this unknown regiment which arrived by chance and which will depart at first light tomorrow?  When the officers stood in the town square and, their hands behind their backs, arranged the allocation of quarters, all the women sat in the house of the local attorney’s wife and, outdoing each other, criticized the regiment.    They already knew, God knows how, that the CO was married, but did not live with his wife; that the senior officer had a stillborn child every year; that the adjutant was hopelessly in love with some countess, and had once even attempted suicide.  They knew everything. When a pock-marked soldier in a red shirt flitted past the window, they were well aware that this was the orderly of Rimzov, the lieutenant-colonel, on an errand for his master, trying to get some English gin on credit.  They had seen the officers only from behind and for an instant, but they had already decided that there was not a single decent interesting one among them.  Having talked their fill, they summoned the CO and the manager of the local club to hear their wishes and ordered them to organise an evening of dance, no matter what the cost.  Their wishes were fulfilled.  At nine that evening, in front of the club house, the regimental band was in full swing, and inside the club house the officers were dancing with the women of K**.  The women felt themselves to be winged creatures.  Besotted with the dancing, the music, the jingling of spurs, they abandoned themselves, heart and soul, to fleeting acquaintances and entirely forgot about their civilian connections.  Their fathers and husbands, relegated to the far background, milled around in the lobby beside an emaciated looking buffet.  All these treasury officials, secretaries and superintendents, gaunt, blessed with piles, and oafish looking,  were fully aware of their wretched worthlessness and did not go into the main hall, but simply glanced within to see how their wives and daughters were dancing with slender, graceful lieutenants. 

Among the husbands there was one, a tax clerk, Cyril Shalikov, a drunken, narrow minded, boorish individual with a large, shaven head and fat, flabby lips.  In the past he had been at University, had read Pisarev and Dobrolyubov, and sang songs, but now he only boasted that he was a civil servant, eighth grade, and nothing more.  He was standing leaning against the door-post and did not take his eyes off his wife.  She, a little brunette of about thirty, called Anna, with a long nose and pointed chin, heavily powdered and corseted, danced without stopping for breath, until she was ready to drop.  The dances exhausted her, but it was her body which was worn out, not her soul.  Her entire figure exhibited delight and rapture.  Her breast was heaving, red spots danced on her cheeks, all her movements were languid, as if she were swimming.  Evidently, as she danced, she remembered her past, those far off distant days, when she danced at the Institute and dreamed about a luxurious life, full of joy, and when she was convinced that at the very least her husband would be a baron, or a prince. 

Her husband, the tax clerk, looked at her and frowned with evil in his mind.  He did not feel jealous, but he was vexed, firstly, that because of the dancing there was nowhere to play cards; secondly, he could not bear wind music; thirdly, it seemed to him that the officers were too careless and haughty in their treatment of the civilian personnel; and fourthly, and this was the most important, the look of bliss on his wife’s face disgusted him and stirred him to indignation.  “It’s revolting to look at!” he mumbled.  “She’s knocking on forty, a face like a donkey, but just look at her, all powdered up, and curls, even dragged out the corset!  She’s flirting, mincing her face, and there she’s thinking she looks a splendour.  Oh my! oh my! What a beauty you are!” 

Anna was so intoxicated with the dance that she did not once glance at her husband. 

“Of course, we’re only the husbands!” he muttered spitefully.  “Now we’re on the shelf.  We’re blubberish seals, we’re local bears!  But she, she’s the queen of the ball!  She’s so well preserved that even the officers can be interested in her.  They might even fall in love, if you please!” 

During the mazurka the tax clerk’s face became distorted with bile.  A swarthy officer with bulging eyes and the cheek bones of a Tartar was dancing the mazurka with his Anna.  He worked his legs  seriously and with feeling, his face quite stern, and he turned his knees out to such an extent that he resembled one of those wooden toys which are jerked by pulling strings.  But Anna, pale and trembling, bending at the waist languidly and rolling her eyes, strove to give the impression that she hardly touched the ground, and evidently it seemed to her, in her own mind, that she was not on this earth, not in the town club-house, but somewhere far, far away, — on the clouds!  It was not only her face, but her whole body which expressed the utmost bliss.  For her husband it became unbearable.  He wanted to make a mockery of this rapture, to make Anna Pavlovna aware that she had forgotten herself, that life is decidedly not as beautiful as it seemed to her now in her state of rapture. 

“Just you wait!  I’ll teach you how to smile heavenly smiles!” he muttered.  “You’re not an undergrad, you’re not a pert young thing!  An old mug like yours must understand that it’s just an ugly old mug!”   

Petty feeings of envy, malice, the injured pride of small-minded, provincial misanthropy which breeds in lowly officials from vodka and a sedentary life, seethed and fretted inside him like swarming mice.  He waited to the end of the mazurka and then went into the hall towards his wife.  Anna, meanwhile, had sat down with her cavalier and fluttered her fan, coquettishly squinting her eyes.  She was relating how she used to dance in Petersburg.  (Her lips were formed into a heart shape and she pronounced it ‘Pyutyursbyurg). 

“Annie, we’re going home!” her husband said wheezily.  Anna, at first, seeing her husband standing in front of her, shuddered, as if aghast at remembering that she had a husband.  Then she went bright red.  She was ashamed that such a meagre, gloomy, ordinary looking husband was indeed hers. 

“We’re going home!” he repeated. 

“But why?  Look, it’s still early!”

“I am telling you that we’re going home!” said the tax clerk, with deliberation, his face scowling. 

“But why?  Has something happened?” asked Anna in alarm.

“Nothing has happened, but I insist that you go home this very minute.  I insist on it, and that is all, so, if you don’t mind, we’ll have no arguments.” 

Anna was not afraid of her husband, but she was ashamed to be in the presence of the cavalry officer who looked with astonishment and contempt on the tax clerk.  She stood up and moved away to one side with her husband. 

“What are you thinking of?” she commenced.  “Why should I go home?  Look, it’s not even eleven o’clock!” 

“It is my desire.  Basta!  Kindly get ready, that’s all there is to it.” 

“Do stop thinking up this nonsense!  Go home yourself if you are so keen.” 

The tax clerk noticed how the expression of bliss gradually slipped away from his wife’s face, how ashamed she was, and what pain it was causing her, and somehow, in his heart, his mood was lightened. 

“Why do you need me just at this moment?” she asked him. 

“I don’t need you, but I require you to be at home, sitting at home.  I require it, and that is all there is to it.” 

Anna did not even so much as wish to listen to him, but then she started to plead with him that he might let her stay for just half an hour.  Then, herself not knowing why, she started apologising, protested her innocence, and all this in a whisper, with a smile on her face, so that the public all  around might not see that she and her husband were having an argument.  She started to assure him that she would not stay for long, only ten minutes, only five.  But the tax clerk stubbornly held his ground. 

“Stay if you like, but I shall make a scene!” 

And as she argued with him Anna’s face became pinched and chilled, and she aged visibly.  Pale, biting her lip, and all but crying, she went into the lobby and started to put her coat on.

“Where are you going?” said the other women in amazement.  “Anna, my dear, what can this mean, Anna?”

“Her head is bad,” replied the tax clerk on behalf of his wife. 

On leaving the club the couple walked all the way home in silence.  The tax clerk walked behind his wife and, looking on her bent figure, crushed and humiliated with grief, he remembered the bliss on her face which so enraged him at the club, and the realisation that this bliss was no more filled his soul with a feeling of victory.  He was happy and satisfied, but at the same time something was lacking, and he wanted to return to the club and make it so that everyone would be bored and embittered, so that they all felt how worthless and meaningless this life was, when here you are walking in the darkness along the street, and you hear the grime squelching under your feet, and when you know that you will wake up tomorrow morning to the same old round — nothing, except vodka and cards!  What an appalling thought! 

But Anna herself hardly managed to walk.  She was still under the impression of the dancing, the music, the conversation, the sparkle, the noise.  She shuffled along and asked herself why God had so thought fit to punish her?  Bitterness, insult and suffocation welled up in her from the hatred she felt as she listened to her husband’s heavy footsteps.  She remained silent and tried to think up the most abusive, caustic and poisonous thing to say to wound him, but at the same time she realised that her husband could not be stung by any form of words.  What were words to him?  Even her most deadly enemy could not have invented a more helpless situation for her. 

Meanwhile the music rang out and the surrounding darkness was filled with the most dance-inspiring and exciting sounds.