|
Хирургия
Земская больница. За отсутствием
доктора,
уехавшего жениться, больных принимает фельдшер Курятин, толстый человек
лет
сорока, в поношенной чечунчовой жакетке и в истрепанных триковых
брюках. На
лице выражение чувства долга и приятности. Между указательным и средним
пальцами левой руки — сигара, распространяющая зловоние.
В приемную входит дьячок
Вонмигласов, высокий
коренастый старик в коричневой рясе и с широким кожаным поясом. Правый
глаз с
бельмом и полузакрыт, на носу бородавка, похожая издали на большую
муху.
Секунду дьячок ищет глазами икону и, не найдя таковой, крестится на
бутыль с
карболовым раствором, потом вынимает из красного платочка просфору и с
поклоном
кладет ее перед фельдшером.
— А-а-а... мое вам! — зевает
фельдшер. — С чем
пожаловали?
— С воскресным днем вас, Сергей
Кузьмич... К вашей
милости... Истинно и правдиво в псалтыри сказано, извините: «Питие мое
с плачем
растворях». Сел намедни со старухой чай пить и — ни боже мой, ни
капельки, ни
синь-порох, хоть ложись да помирай... Хлебнешь чуточку — и силы моей
нету! А
кроме того, что в самом зубе, но и всю эту сторону... Так и ломит, так
и ломит!
В ухо отдает, извините, словно в нем гвоздик или другой какой предмет:
так и
стреляет, так и стреляет! Согрешихом и беззаконновахом... Студными бо
окалях
душу грехми и в лености житие мое иждих... За грехи, Сергей Кузьмич, за
грехп!
Отец иерей после литургии упрекает: «Косноязычен ты, Ефим, и гугнив
стал.
Поешь, и ничего у тебя не разберешь». А какое, судите, тут пение, ежели
рта
раскрыть нельзя, всё распухши, извините, и ночь не спавши...
— М-да... Садитесь... Раскройте
рот!
Вонмигласов садится и раскрывает
рот.
Курятин хмурится, глядит в рот и
среди пожелтевших
от времени и табаку зубов усматривает один зуб, украшенный зияющим
дуплом.
— Отец диакон велели водку с
хреном прикладывать —
не помогло. Гликерия Анисимовна, дай бог им здоровья, дали на руку
ниточку
носить с Афонской горы да велели теплым молоком зуб полоскать, а я,
признаться,
ниточку-то надел, а в отношении молока не соблюл: бога боюсь, пост...
— Предрассудок... (пауза). Вырвать
его нужно, Ефим
Михеич!
— Вам лучше знать, Сергей Кузьмич.
На то вы и
обучены, чтоб это дело понимать как оно есть, что вырвать, а что
каплями или
прочим чем... На то вы, благодетели, и поставлены, дай бог вам
здоровья, чтоб
мы за вас денно и нощно, отцы родные... по гроб жизни...
— Пустяки... — скромничает
фельдшер, подходя к
шкапу и роясь в инструментах. — Хирургия — пустяки... Тут во всем
привычка,
твердость руки... Раз плюнуть... Намедни тоже, вот как и вы, приезжает
в
больницу помещик Александр Иваныч Египетский... Тоже с зубом... Человек
образованный, обо всем расспрашивает, во всё входит, как и что. Руку
пожимает,
по имени и отчеству... В Петербурге семь лет жил, всех профессоров
перенюхал...
Долго мы с ним тут... Христом-богом молит: вырвите вы мне его, Сергей
Кузьмич!
Отчего же не вырвать? Вырвать можно. Только тут понимать надо, без
понятия
нельзя... Зубы разные бывают. Один рвешь щипцами, другой козьей ножкой,
третий
ключом... Кому как.
Фельдшер берет козью ножку, минуту
смотрит на нее
вопросительно, потом кладет и берет щипцы.
— Ну-с, раскройте рот пошире... —
говорит он,
подходя с щипцами к дьячку.
— Сейчас мы его... тово... Раз
плюнуть... Десну
подрезать только... тракцию сделать по вертикальной оси... и всё...
(подрезывает десну) и всё...
— Благодетели вы наши... Нам,
дуракам, и невдомек,
а вас господь просветил...
— Не рассуждайте, ежели у вас рот
раскрыт...
— Этот легко рвать, а бывает так,
что одни только
корешки... Этот — раз плюнуть... (накладывает щипцы). Постойте, не
дергайтесь... Сидите неподвижно... В мгновение ока... (делает тракцию).
Главное, чтоб поглубже взять (тянет)... чтоб коронка не сломалась...
— Отцы наши... Мать пресвятая...
Ввв...
— Не тово... не тово... как его?
Не хватайте
руками! Пустите руки! (тянет). Сейчас... Вот, вот... Дело-то ведь не
легкое...
— Отцы... радетели... (кричит).
Ангелы! Ого-го...
Да дергай же, дергай! Чего пять лет тянешь?
— Дело-то ведь... хирургия...
Сразу нельзя... Вот,
вот...
Вонмигласов поднимает колени до
локтей, шевелит
пальцами, выпучивает глаза, прерывисто дышит... На багровом лице его
выступает
пот, на глазах слезы. Курятин сопит, топчется перед дьячком и тянет...
Проходят
мучительнейшие полминуты — и щипцы срываются с зуба. Дьячок вскакивает
и лезет
пальцами в рот. Во рту нащупывает он зуб на старом месте.
— Тянул! — говорит он плачущим и в
то же время
насмешливым голосом. — Чтоб тебя так на том свете потянуло! Благодарим
покорно!
Коли не умеешь рвать, так не берись! Света божьего не вижу...
— А ты зачем руками хватаешь? —
сердится фельдшер.
— Я тяну, а ты мне под руку толкаешь и разные глупые слова.... Дура!
— Сам ты дура!
— Ты думаешь, мужик, легко зуб-то
рвать?
Возьмись-ка! Это не то, что на колокольню полез да в колокола
отбарабанил!
(дразнит). «Не умеешь, не умеешь!» Скажи, какой указчик нашелся! Ишь
ты...
Господину Египетскому, Александру Иванычу, рвал, да и тот ничего,
никаких
слов... Человек почище тебя, а не хватал руками... Садись! Садись, тебе
говорю!
— Света не вижу... Дай дух
перевести... Ох!
(садится). Не тяни только долго, а дергай. Ты не тяни, а дергай...
Сразу!
— Учи ученого! Экий, господи,
народ
необразованный! Живи вот с этакими... очумеешь! Раскрой рот...
(накладывает
щипцы). Хирургия, брат, не шутка... Это не на клиросе читать... (делает
тракцию). Не дергайся... Зуб, выходит, застарелый, глубоко корни
пустил...
(тянет). Не шевелись... Так... так... Не шевелись... Ну, ну... (слышен
хрустящий звук). Так и знал!
Вонмигласов сидит минуту
неподвижно, словно без
чувств. Он ошеломлён... Глаза его тупо глядят в пространство, на
бледном лице
пот.
— Было б мне козьей ножкой... —
бормочет фельдшер.
— Этакая оказия!
Придя в себя, дьячок сует в рот
пальцы и на месте
больного зуба находит два торчащих выступа.
— Парршивый чёрт... — выговаривает
он. — Насажали вас
здесь, иродов, на нашу погибель!
— Поругайся мне еще тут... —
бормочет фельдшер,
кладя в шкап щипцы. — Невежа... Мало тебя в бурсе березой потчевали...
Господин
Египетский, Александр Иваныч, в Петербурге лет семь жил...
образованность...
один костюм рублей сто стоит... да и то не ругался... А ты что за пава
такая?
Ништо тебе, не околеешь!
Дьячок берет со стола свою
просфору и, придерживая
щеку рукой, уходит восвояси...
Из постной триоди
Покаяния
отверзи ми двери, Жизнодавче, утренюет бо дух мой ко храму святому
Твоему, храм
носяй телесный весь оскверне; но яко щедр, очисти благоутробною Твоею
милостию.
На спасения стези
настави мя, Богородице, студными бо окалях* душу
грехми и в лености
все житие мое иждих**; но Твоими молитвами
избави мя от всякия
нечистоты.
Помилуй мя, Боже,
по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие
мое.
Множества содеянных мною
лютых помышляя окаянный, трепещу страшнаго дне суднаго; но надеяся на
милость
благоутробия Твоего, яко Давид вопию Ти: помилуй мя, Боже, по велицей
Твоей
милости.
*Осквернил
**Расточил
|
|
SURGERY
A
district
hospital. In the
absence of the doctor,
who is getting married, the patients are being received by the medical
orderly,
Kuryagin, a fat man of about forty wearing a worn tweed jacket and
ragged
tricot trousers. His
face expresses a
feeling of duty and self-content.
Between the index and middle finger of his left hand
a cigar wafts out a
foul smell.
Vonmiglasov,
the
sacristan, a tall solid old man wearing a brown cassock with a wide
leather
belt, comes into the reception room.
His
right eye is a wall eye and it is semi-closed, and there is a wart on
his nose
which from a distance looks like a large fly.
For a second the sacristan searches round visually
for an icon and, not
finding one, he makes the sign of the cross over a bottle of carbolic
solution,
then he unwraps a piece of communion bread from a red handkerchief and,
bowing
as he does so, places it in front of the medical orderly.
“Err-uh…
my respects
to you !” yawns the orderly. “What
can I
do for you?”
“My
Sunday respects
to you, Sergey Kuzmich - relying on your gracious kindness - for truly
and
justly is it written in the psalter, if you’ll pardon me, ‘I have
mingled my
drink with weeping’.
Just now I sat
with the old missus for tea and not a drop not a whisker could I take,
so help
me God, though I should lie down and die.
I sip a bit and - that’s the end of me.
And its not only the tooth, but the whole of this
side. It just aches
and aches. In the
ear too, if you’ll pardon me, like a
nail or some other thing. It’s
a
stabbing pain, a stabbing pain! Reserver for we sinners
and
lawless men. My soul is
besmirched with the stain of sin, and
idleness my life consumeth.
For our
sins, Sergey Kuzmich, for our sins!
Our
father priest, after the liturgy, tore me off a strip.
‘Thick sounding you are, Ephim, and nasal
also. You sing and
no-one can make out a
word.’ And what
sort of singing could it
be, I ask you, if your mouth won’t open, you’re all swollen, pardon me,
and not
sleeping at night…”
“Mmm,
I see… Sit here.
Open your mouth!”
Vonmiglasov
sits down and opens his mouth. Kuryagin
frowns, looks into his mouth, and amidst a jumble of teeth yellowed
with
tobacco and age he sees one adorned with a gaping hollow.
“Father
Deacon told
me to anoint it with vodka and horseradish - no good.
Glikeria Anisimovna, may God protect her,
gave me a thread from Mount Athos to wear on my arm and told me to
rinse the
tooth in warm milk. But to tell you the truth, I put the thread on, but
as for
the milk, I did not try it, for I’m a god-fearing man, and it is Lent…”
“Sheer
prejudice…” A pause. “It’ll have to come out,
Ephim Mixeich!”
“You
know best,
Sergey Kuzmich. For
that you are
trained, so as to understand such things, as they are, what to pull
out, what
to treat with drops or other means… For that reason you are set up, our
benefactors, may God protect you, so that we may pray for you night and
day,
our fathers who look over us… till the end of our days. . .”
“Nonsense,”
said the
orderly modestly as he went to the cupboard and rummaged among the
instruments.” Surgery
is piffling. It’s
all a matter of practice, a steady hand.
Not worth a thought.
Only recently, just the same as you, a
landowner, Alexander Egipetsky, came to the hospital.
Also with toothache.
An educated man, asked about everything, went
into it all, the why and the wherefore.
Shakes my hand, addresses me politely…
Lived for seven years in Petersburg, sniffed out all
the
professions. We
were here a long
time. He prayed to
me, ‘For the Lord
Jesus’ sake’ he said, ‘Pull it out for me, Sergey Kuzmich. Why not pull it out? It can be pulled out’. But you must understand,
you can’t do it
without the know-how. There
are teeth
and teeth. One
you’ll take out with
pincers, another with the molar wrench, the third with the hook. To each his own.
The
orderly picks up a molar wrench, looks at it
questioningly for a minute, then
puts it back and and
takes the pincers.
“Now
Sir, open your
mouth wider…” he says as he approaches the sacrsistan with the pincers
in his
hand. “In a trice
we’ll have him… you
see… it’s a nothing… just cut the gum… a traction line on the vertical
axis…
nothing more… (he cuts the gum), nothing more…”
You’re
our blessed
benefactors… We are mere fools, nincompoops, but the Lord God has given
you
light…”
“Don’t
talk when you
have your mouth open… This
is an easy
one to tug out, but it can happen, that there’s just some roots… This
one, before
you can spit… (he applies the pincers).
Wait, don’t jerk!
Sit steady - In
the twinkling of an eye - (he applies traction).
The important thing, to grip lower down (he
tugs), so that the crown doesn’t shatter.”
“Holy
Fathers! Holy
Mother of God! Aghhhh!”
“It’s
not, you see,
it’s not, it’s not. What’s
the matter
with it? Don’t grab me! Let
go your
hands! (He tugs). It’s coming, - now, - now,
- it’s not an easy
thing you know…”
“Holy…
mother… and
father… (he shouts): Angels!
Ah-ah-ah. Get
it out, get it
out! Why are you
taking five years over
it?”
“This
is a surgical
thing, you know. You
can’t… all at
once… It’s coming! It’s coming!”
Vonmiglasov
lifts up
his knees to his elbows, his fingers flutter, his eyes are bulging, his
breathing irregular. On
his crimson face
the sweat is standing out, there are tears in his eyes.
Kuryagin puffs and pants, struggles with his
feet in front of the sacristan. A
hideously tortuous half-minute goes by - and the pincers slide off the
tooth. The sexton
leaps from the chair
and shoves his fingers into his mouth.
He feels the tooth still in its same old place.
“So
he’s pulled it!” he exclaims in a tearful but at
the same time mocking voice. “I
hope
they do the same for you in the next world!
My humble thanks!
If you can’t
wrench it out, then don’t take it in the first place. I
can’t see the light of day…”
“And
why did you grab
me with your hands?” asks the orderly in an angry voice. “There I am tugging, and
you shove me under
my arms and then all manner of stupidities… Blockhead!”
“Blockhead
yourself!”
“So
you think, do you, it’s an easy thing to pull a tooth,
peasant? You try
it, know-all! It’s
not the same as climbing the bell tower
you know, and hammering a tune! (He mocks).
‘You can’t do it!
You can’t do
it!’ Don’t tell me,
what a fine
commander we have here! Just
look at
you. I pulled that
tooth for the
gentleman, Egipetsky, and nothing, not a word did he say! A man of a higher calling
than you, and not
once did he grab hold of me… Sit
down! Sit down! Do as you’re told!”
“I
can’t see. Let
me just get my breath. Oooh! (He sits).
Don’t tug for such a long time, just jerk it. Don’t tug, jerk - all at
once!”
“Teach
your grandmother to suck eggs! Godfathers,
these people, what
education! Live
among this lot and
you’ll soon go mad! (Applies
the
pincers). Surgery,
old chap, it’s no
laughing matter. You’re
not standing at
the lectern reading. (He
starts to
pull.) Don’t twitch! A tooth, an older one, it
turns out, can have
deep roots. (He
pulls.) Don’t move.
That’s it… that’s it… Don’t move… It’s coming… It’s
coming. (A
crunching sound is heard). I
knew it, absolutely!”
Vonmiglasov
sits for a minute motionless, as if without
sensation. He is
knocked out. His
eyes look dully into empty space, sweat
covers his whitened face.
“If
only I’d used the molar wrench,” mumbles the
orderly. “Very odd indeed!”
Coming
to, the sacristan thrusts his fingers into his
mouth and in place of the bad tooth finds two jutting crags.
“Swineish devil!” he
exclaims.
“You’ve been set up here just for our
torment, Herod!”
“And
he thinks he can
curse me as well! ” mumbles the
orderly, replacing the pincers in the cupboard.
“Ignoramus! They
didn’t treat you
to the birch often enough in the seminary.
The gentleman Egipetskiy, he lived for seven years
in Petersburg. Education.
His outfit alone cost a hundred roubles.
And he didn’t swear at me.
And
you, what sort of peacock are you?
It’s
nothing, you’re not hurt, you won’t kick the bucket!”
The
sacristan takes the
communion bread from the table and, holding his cheek in his hand, sets
off for
home.
1884
|
