|
ЦЫГАНЫ
(continued)
Светло.
Старик тихонько бродит
Вокруг
безмолвного шатра.
"Вставай,
Земфира: солнце всходит,
Проснись,
мой гость! пора, пора!..
Оставьте,
дети, ложе неги!.."
И с шумом
высыпал народ;
Шатры
разобраны; телеги
Готовы
двинуться в поход.
Всё вместе
тронулось - и вот
Толпа валит
в пустых равнинах.
Ослы в
перекидных корзинах
Детей
играющих несут;
Мужья и
братья, жёны, девы,
И стар и
млад вослед идут;
Крик, шум,
цыганские припевы,
Медведя рёв,
его цепей
Нетерпеливое
бряцанье,
Лохмотьев
ярких пестрота,
Детей и старцев
нагота,
Собак и лай
и завыванье,
Волынки
говор, скрып телег,
Всё скудно,
дико, всё нестройно,
Но всё так
живо-неспокойно,
Так чуждо
мертвых наших нег,
Так чуждо
этой жизни праздной,
Как песнь
рабов однообразной!
Уныло юноша
глядел
На опустелую
равнину
И грусти
тайную причину
Истолковать
себе не смел.
С ним
черноокая Земфира,
Теперь он
вольный житель мира,
И солнце
весело над ним
Полуденной
красою блещет;
Что ж сердце
юноши трепещет?
Какой
заботой он томим?
Птичка божия не знает
Ни
заботы, ни труда;
Хлопотливо
не свивает
Долговечного
гнезда;
В долгу
ночь на ветке дремлет;
Солнце
красное взойдёт
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенётся
и поёт.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдёт -
И
туман и непогоды
Осень поздняя несёт:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальные страны,
В тёплый край, за сине
море
Улетает до весны.
Подобно
птичке беззаботной
И он,
изгнанник перелётный,
Гнезда
надёжного не знал
И ни к чему
не привыкал.
Ему везде
была дорога,
Везде была
ночлега сень;
Проснувшись
поутру, свой день
Он отдавал
на волю бога,
И жизни не
могла тревога
Смутить его
сердечну лень.
Его порой
волшебной славы
Манила
дальная звезда;
Нежданно
роскошь и забавы
К нему
являлись иногда;
Над одинокой
головою
И гром
нередко грохотал;
Но он
беспечно под грозою
И в вёдро
ясное дремал.
И жил, не
признавая власти
Судьбы
коварной и слепой;
Но боже! как
играли страсти
Его
послушною душой!
С каким
волнением кипели
В его
измученной груди!
Давно ль, на
долго ль усмирели?
Они
проснутся: погоди!
Земфира
Скажи, мой
друг: ты не жалеешь
О том, что
бросил на всегда?
Алеко
Что ж бросил
я?
Земфира
Ты разумеешь:
Людей
отчизны, города.
Алеко
О чём
жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю
душных городов!
Там люди, в
кучах за оградой,
Не дышат
утренней прохладой,
Ни вешним
запахом лугов;
Любви
стыдятся, мысли гонят,
Торгуют
волею своей,
Главы пред
идолами клонят
И просят
денег да цепей.
Что бросил
я? Измен волненье,
Предрассуждений
приговор,
Толпы
безумное гоненье
Или
блистательный позор.
Земфира
Но там
огромные палаты,
Там
разноцветные ковры,
Там игры,
шумные пиры,
Уборы дев
там так богаты!..
Алеко
Что шум
веселий городских?
Где нет
любви, там нет веселий.
А девы...
Как ты лучше их
И без
нарядов дорогих,
Без
жемчугов, без ожерелий!
Не изменись,
мой нежный друг!
А я... одно
мое желанье
С тобой
делить любовь, досуг
И
добровольное изгнанье!
Старик
Ты любишь
нас, хоть и рождён
Среди
богатого народа.
Но не всегда
мила свобода
Тому, кто к
неге приучён.
Меж нами
есть одно преданье:
Царем
когда-то сослан был
Полудня
житель к нам в изгнанье.
(Я прежде
знал, но позабыл
Его мудреное
прозванье.)
Он был уже
летами стар,
Но млад и
жив душой незлобной -
Имел он
песен дивный дар
И голос,
шуму вод подобный -
И полюбили
все его,
И жил он на
брегах Дуная,
Не обижая
никого,
Людей
рассказами пленяя;
Не разумел
он ничего,
И слаб и
робок был, как дети;
Чужие люди
за него
Зверей и рыб
ловили в сети;
Как мёрзла
быстрая река
И зимни
вихри бушевали,
Пушистой
кожей покрывали
Они святого
старика;
Но он к
заботам жизни бедной
Привыкнуть
никогда не мог;
Скитался он
иссохший, бледный,
Он говорил,
что гневный бог
Его карал за
преступленье...
Он ждал:
придёт ли избавленье.
И всё
несчастный тосковал,
Бродя по
берегам Дуная,
Да горьки
слёзы проливал,
Свой дальный
град воспоминая,
И завещал
он, умирая,
Чтобы на юг
перенесли
Его
тоскующие кости,
И смертью -
чуждой сей земли
Не
успокоенные гости!
Алеко
Так вот
судьба твоих сынов,
О Рим, о
громкая держава!..
Певец любви,
певец богов,
Скажи мне,
что такое слава?
Могильный
гул, хвалебный глас,
Из рода в
роды звук бегущий?
Или под
сенью дымной кущи
Цыгана
дикого рассказ?
|
|
THE GYPSIES (cont.)
It dawns. The old man wanders around
The tent where all
are sleeping sound.
"Wake up Zemfira, the sun is rising,
Wake up, 'tis
time, 'tis time,
my guest!
Children, leave now your slumberous nest!"
And with much racket the folk stream out,
The tents are struck, the wagons loaded
Prepared to start off on their way.
All move as one, and now at last
Through the empty valleys the noisy throng
In a motley caravan streams along.
The donkeys in baskets thrown across them
Carry the children who play and sing;
Husbands and brothers, maidens, wives,
Both young and old all follow after;
Shouts, hubbub, the gypsies wild refrain,
The roar of the bear, and beyond laughter,
The unendurable clanking of his chain.
Of their ragged clothes the dappled brightness,
Of youngest and oldest the nakedness,
And from the dogs a barking and howling.
The voice of the lute, the wagons' creaking,
All is harsh and wild and unharmonious
But all so lively and upsettingly various,
So alien to our own half dead luxuries,
So alien to this idle life of ours,
Like the song of a slave who is penned behind bars.
Gloomily Aleko surveys the plain
And the empty valley in which they roam,
But he cannot to his heart explain
The secret sorrow which makes him groan.
Dark eyed Zemfira is by his side,
And now freely he inhabits the world so wide
And gladly the sun looks down upon him
And shines with the beauty of noontide.
But what are the pangs that trouble his heart?
What anguish torments him with care's dart?
The bird loved by God knows nor
strife nor care,
Of trouble and
turmoil he is unaware,
His nest he builds
not too fussily,
Not expecting to
have there a lifetime stay.
In the darkest
night on the branch he dreams,
And when
the sun arises at dawn
The voice of God he
hears in the morn,
And sings his song
while his feathers he preens.
But after spring,
the joy of creation,
The baking summer
will come and go;
But then come mists
and inundation
Brought by the
autumn's later show.
How hard for
humans, and oh, what pain!
But our little bird
to a distant land
Flies far, far off
to a warmer strand
And waits for the
spring to return again.
Just like this bird without a
care,
So he, an exile migratory,
Knew no place of security,
And home for him was everywhere.
In all directions
an open road,
And anywhere suited a nightime stay.
In the morning awakening, his day
He devoted to wherever God might lead,
Nor ever could life's anxieties
Disturb his deepseated, heartfelt ease.
At times the distant star of fame
Tempted him with enchanting lure;
Delight and luxury in their turn
At times appeared and called his name.
Above his solitary head
The thunder roared not infrequently,
But he in the storms or under clear skies
Slumbered and dreamed yet more serenely.
So lived he, not recognising ever
The power of fate so blind and droll,
But Lord above! How his passions fret
His inexperienced submissive soul!
With what a seething restless turmoil
In his tortured breast they heave and boil!
Is it for long they have slumbered, or recently?
They will awaken soon. Just wait and see!
Zemfira
Tell me my friend, do
you not regret
All that which you have thrown away for ever?
Aleko
What have I given up?
Zemfira
Well just consider:
Your country, your people, the city's glory.
Aleko
What is there to regret?
If you could but see,
Or in your mind become aware
Of all of the city's stifling snare.
There the people are heaped up behind a fence
Unable to breathe the cold air of dawn
Or from the meadows the vernal scent;
They are ashamed of love; thought they oppress,
And freedom in a mart they pawn.
In front of idols they themselves prostrate
Asking for chains and money at the going rate.
So what have I lost? Only friendship's betraying,
The condemnation of prejudice,
The mob's blind persecution and its railing
Or the splendour of all forms of vice.
Zemfira
But
there you have huge palaces,
And carpets of multicoloured dyes,
And sports and feasts most glorious,
And the girl's dresses so rich for the eyes.
Aleko
The
city's delights are but emptiness.
Where there is no love there is тщ delight,
And as for the girls... though you have not their rich dress
You are so much better in my sight,
Unadorned, with no necklaces or pearls!
As for me, I have one only wish:
To share with you both love and bliss,
Free time, and this exile from the world!
Old
man
You
love our folk, though you were born
In the midst of a prosperous family.
But freedom is not always so grand
For one who is used to luxury.
There is a legend among us told:
The tsar had exiled once a man
Who dwelt in the southern climes of old.
(Once I could remember his strange name,
Once, but then forgetfulness came).
He was already advanced in years,
But his mind and spirit was young and spritely;
And he had the most wonderful gift of song
And his voice was like a waterfall
And he was adored by everyone.
And so he lived on the Danube's banks,
Being no trouble to old or young,
Enchanting the people with his song.
He had no sense of worldly life,
Being weak and timid, like a child.
But others gladly looked after him,
Caught fish in nets, provided meat;
When the swift river had frozen over
And winter whirlinds raved and tossed
With a soft goatskin for a cover
They protected the old poet from the frost;
But he alas to the cares of poverty
Could never accustom himself at all,
Wasted and shrunken, by the city wall
He wandered and spoke of an angry God
Who punished him for unchastity.
He waited for the eventual pardon
With remorse and longing he lingered on.
Along the Danube's banks he roamed
Shedding the harvest of bitter tears,
Remembering his distant Rome,
And on his death bed he desires
His bones should be transported there
Those bones, an alien to this sphere,
Even in death a stranger everywhere. Aleko
So
that is the fate of all your sons
Great Rome, O mightiest of empires that we name!
Poet of love, poet of Olympian Gods,
Tell me: Is this then the thing that we call fame?
A whisper from the grave, a voice of praise,
From generation to generation a sound that is sent?
Or beneath the shade of a smoky tent
The heathen tale of the gypsies' lays.
The
reference above is to Ovid, a poet who was banished from Rome
by Augustus to Tomis, on the shores of the Black Sea, in 8 AD.
His crime is not known, but it may be that he offended
against
public morals with his flippant poems about love and seduction.
|
