Enter your search terms Submit search form

PUSHKIN'S POEMS

EUGENE ONEGIN

(In this edition he is called Yevgeny Onegin).

BOOK III    Stanzas 28-31.

XXVIII Не дай мне бог сойтись на бале Иль при разъезде на крыльце С семинаристом в желтой шале Иль с академиком в чепце! Как уст румяных без улыбки, Без грамматической ошибки Я русской речи не люблю. Быть может, на беду мою, Красавиц новых поколенье, Журналов вняв молящий глас, К грамматике приучит нас; Стихи введут в употребленье; Но я... какое дело мне? Я верен буду старине.		XXVIII God grant I never meet at the ball, Or, when departing, on the entrance steps, With a female scholar in a yellow shawl, Or with an academician in a bonnet! Like rosy lips without a smile Without its ration of mistakes The Russian language does not beguile Or charm me. Perhaps, alas, alas, Beauties of the coming generation, Heeding the journals' dissertations, To grammar will accustom us at last And poetry will be their occupation. But for me… I sing no song of praise: I will be true to old fashioned ways
XXIX Неправильный, небрежный лепет, Неточный выговор речей По прежнему сердечный трепет Произведут в груди моей; Раскаяться во мне нет силы, Мне галлицизмы будут милы, Как прошлой юности грехи, Как Богдановича стихи. Но полно. Мне пора заняться Письмом красавицы моей; Я слово дал, и что ж? ей-ей Теперь готов уж отказаться. Я знаю: нежного Парни Перо не в моде в наши дни.		XXIX Inaccurate and careless chattering, Or incorrect pronunciation, As formerly, produce a tingling Within my heart, a sweet sensation. I cannot repent, I have not the strength, For gallicisms will always me bewitch, Like the sins of my wild youth, now distant, Or like the verses of Bogdanovitch. But enough. It is time to give ear and listen To the letter of my charming beauty; I gave my word, but really and truly, I am virtually ready to recant. I know gentle Parny is no longer read, His pen and his style are all but dead.
XXX Певец Пиров и грусти томной, Когда б еще ты был со мной, Я стал бы просьбою нескромной Тебя тревожить, милый мой: Чтоб на волшебные напевы Переложил ты страстной девы Иноплеменные слова. Где ты? приди: свои права Передаю тебе с поклоном... Но посреди печальных скал, Отвыкнув сердцем от похвал, Один, под финским небосклоном, Он бродит, и душа его Не слышит горя моего.		XXX Singer of feasts and heartfelt sadness, If you had still been with me now, I would, with an audacious request, My dearest friend, seek to trouble you: That into verse that would amaze us You would translate, from that young girl, All of her foreign words and phrases. Where are you? Come. It is your right, I acknowledge it with deference… But in the midst of cliffs so mournful, His heart unaccustomed now to the heights, Alone, under a distant, Finnish horizon He wanders, and his soul abandons me To my trouble and my importunity.
XXXI Письмо Татьяны предо мною; Его я свято берегу, Читаю с тайною тоскою И начитаться не могу. Кто ей внушал и эту нежность, И слов любезную небрежность? Кто ей внушал умильный вздор, Безумный сердца разговор, И увлекательный и вредный? Я не могу понять. Но вот Неполный, слабый перевод, С живой картины список бледный, Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц:		XXXI Tatyana's letter is now before me; I keep it as a holy treasure, I read it with a sense of mystery, And cannot fully take its measure. Who can have inspired her to this tenderness? This lovely carelessness of words? Who taught her this overwrought emotion, The speech of the heart, almost absurd, So attractive, yet so full of danger. I do not understand it. Yet here I give you An incomplete and weak translation, From a living picture a pale imitation, Or a work of Weber murdered by A pupil whose fingers lack subtlety.

Enter your search terms Submit search form

 

 

 

 

Copyright © 2001 - 2009 of this site belongs to Oxquarry Books Ltd.