20.
Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далёкой стороне,
В благом пылу нравоученья,
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где всё наруже, всё на воле,
Та девочка... иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?

 XX.
So could it be that same Tatyana
To whom he'd given, in isolation
And at the start of our romance,
In the depths of rural desolation,
With the fiery zeal of education
A sermon of a moral stance?
That same girl, of whom he keeps
A letter, in which her heart speaks,
Where all is open, all is fervent?
That girl... can this be but a dream?
That girl, the one whom in the past
He had cast aside as a simple lass,
Was it her with whom he had just been,
She so unblushing, so serene?

 21.
Он оставляет раут тесный,
Домой задумчив едет он;
Мечтой то грустной, то прелестной
Его встревожен поздний сон.
Проснулся он; ему приносят
Письмо: князь N покорно просит
Его на вечер. «Боже! к ней!..
О буду, буду!» ― и скорей
Марает он ответ учтивый.
Что с ним? В каком он странном сне?
Что шевельнулось в глубине
Душе холодной и ленивой?
Досада? суетность? иль вновь
Забота юности ― любовь?

 XXI.
He leaves the crowded gathering
And pensively he makes for home:
His slumbers are not trouble free,
For glad and gloomy dreams disturb him.
He wakes: An invitation is brought in,
Prince N. requests him at the soirée
That very night. "My God, she'll be there!...
I'll go, I'll go!" And rapidly
He scrawls the usual formality.
What is the matter? A dreadful nightmare?
What stirs and shuffles in the depths
Of his chilly, idle, frozen soul?
Vexation? Vanity? Or once again
Love, which is youth's perpetual pain?

 22.
Онегин вновь часы считает,
Вновь не дождётся дню конца.
Но десять бёт; он выезжает,
Он полетел, он у крыльца,
Он с трепетом к княгине входит;
Татьяну он одну находит,
И вместе несколько минут
Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый
Неловкий, он едва-едва
Ей отвечает. Голова
Его полна упрямой думой.
Упрямо смотрит он: она
Сидит покойна и вольна.

 XXII.
Once more Onegin counts the clock,
And scarcely waits for the day to end.
But ten strikes. He goes out on the dot,
Flies to the house, the steps ascends,
And, trembling, enters the drawing room.
He finds Tatyana there alone,
And there for several minutes space
They sit. Words do not come
To Onegin's lip. But gloomily
And awkwardly at times, he scarce
Replies to her. Within his head
One thought is churning constantly,
And stubbornly he stares; but she
Sits unperturbed, tranquil and free.

 23.
Приходит муж. Он прерывает
Сей неприятный tȇte-а-tȇte,
С Огегинин он вспоминает
Проказы, шутки прежных лет.
Они смеются. Входят гости.
Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор;
Перед хозяйкой лёгкий вздор
Сверкал без глупого жеманства,
И прерывал его меж тем
Разумный толк без пошлых тем,
Без вечных истин, без педанства,
И не пугал ничьих ушей
Свободной живостью своей.

 XXIII.
The husband arrives and interrupts
This most unpleasant tête-à-tête,
Then with Onegin he conducts
A conversation on their old time set.
They laugh. The guests arrive and greet,
And with the salt of worldly malice
The talk begins to liven up;
Before the mistress the light chit-chat
Sparkles without any affectation,
And sometimes something reasonably
Is said, free of all vulgar indiscretion,
Without deep truths, or pedantry,
Things which should give no one a fit
By too much liveliness or wit.

 24.
Тут был, однако, цвет столицы,
И знать и моды образцы,
Везде встречаемые лицы,
Необходимые глупцы;
Тут были дамы пожилые
В чепцах и в розах, с виду злые;
Тут было несколько девиц
Неулыбающихся лиц;
Тут был посланник говоривший
О государственных делах;
Тут бил в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.

 XXIV.
For here were indeed the capital's flowers,
Models of fashion, high society,
The faces one meets every few hours,
And fools both dull and necessary.
With women who were past their best,
In bonnets and roses, with crooked faces;
Here too were several younger lasses,
With looks unsmiling, not at ease;
And an ambassador with airs
Talking incessantly of state affairs;
Plus an old dodder, with powdered hair,
Joking with old-fashioned exactitude:
Remotely delicate and somewhat abstruse,
Which nowadays is mildly ridiculous.

 25.
Тут был на эпиграммы падкий,
На всё сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам, на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов, на войну,
На снег и на свою жену.
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

 XXV.
Here also a fastidious devotee
Of epigrams, who hated everything:
The over-sweetened hostess's tea,
The blandness of women, men's banality,
The useless chat about some half-baked novel,
The medal to two sisters given,
The war, the Times', the Mirror's drivel,
The snow, the universe, the wife,
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

 26.
Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души,
Во всех альбомах притупивший,
St. Priest, твой карандаши;
В дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим;
И путешественник залётный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И молча обменённый взор
Ему был общый приговор.

 XXVI.
And here was Prolasov, deserving
The reputation of a worthless bum,
Caricatured in many an album
By you, St. Priest, your pencil blunting.
In the doorway stands a ballroom prince,
Just like a picture from the press,
Red-faced, a cherub and a dunce,
Tight-laced, tongue-tied, and motionless;
And a migratory traveller,
An individual over-starched and galling,
Who amongst the guests has caused a snigger,
A ponce by his anxious gait and bearing;
And the interchange of silent looks
Marked him as a no-no in their books.

 27.
Но мой Онегин вечер целый
Татьяной занят был одной,
Не этой девочкой несмелой,
Влюблённой, бедной и простой,
Но равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
О люди! Все похожи вы
На праводительницу Эву:
Что вам дано, то не влечёт;
Вас непрестанно змий зовёт
К себе, к таинственному древу:
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.

 XXVII.
But my Onegin the whole evening
Was occupied solely with Tatyana,
Yet not that girl so shy, retiring,
So much in love, so poor and simple,
But with a princess above the rest,
The unapproachable goddess
Of the luxurious and regal Neva.
O men! Why are you all the same,
Like Eve who tempted you to shame?
For what you have, you like it not,
And the serpent always calls you hence
To the tree that is beyond the fence.
The forbidden fruit let him give you to try,
Else paradise will never satisfy.

 28.
Как изменилася Татьяна!
Как твёрдо в роль свою вошла!
Как утеснительно сана
Приёмы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?
И он ей сердце волновал!
Об нём она в мраке ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!

 28.
How changed Tatyana was, how confident!
Her rôle she played with much precision!
How surely did she implement
The exacting tasks of her position!
And who could see the tender girl
In this aloof, majestic creature,
The law-giver of the dancing hall?
Yet he had once set her heart a-quiver!
Of him, in the gloom of nights at home,
Before Morpheus descended on her,
She'd dream her virgin dreams alone,
Lifting her tired eyes to the moon,
Hoping with him at last (being besotted)
To complete the course that fate allotted.

29.
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Её порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют ―
И жизнь могущая даёт
И пышный цвет и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мёртвый след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.

XXIX.
To love all ages are subservient;
But the hearts of impressionable young girls
Receive its blessings and its gales
Like springtime rain upon the fields:
For storms of passion freshen them,
Give them new life and make them ripen,
And life's grand forces bring to them
Luxuriant flowers and sweetest fruit.
But in later age, barren and sere,
When life has reached its turning point,
The effect of passion is more severe:
Thus the tempests of the dying autumn
Turn the wide meadow into flood,
And all around denude the wood.

 30.
Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну как дитя влюблён;
В тоске любовных помышлений
И день и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К её крылцу, стекляанным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистий на плечо,
Или коснётся горячо
Её руки, или раздвинет
Пред нею пёстрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.

 XXX.
There is no doubt. Alas! Yevgeny
Adores Tatyana as a foolish child;
In the torture of love's misery
He spends his days and useless nights.
His mind being deaf to reprehension
Straight to her porch and to her door
He goes each day without exception,
And like a faithful shadow follows her;
How happy he is if he assists in
Throwing her mantle on her shoulder,
Or with burning hand, being slightly bolder,
Touches her hand, and then rushes in
To clear a path through ranks of liveries,
Or a fallen handkerchief retrieves.