31.
Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит;
Кокетства в ней ни капли нет ―
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей был не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.

 XXXI.
But she ignores him utterly,
Whatever he does, he might be a ghost.
At home she receives him easily,
Among guests she gives him two words at most,
At times a distant bow she proffers,
At others she regards him not a whit;
She has no trace of flirtatiousness,
(Society does not approve of it).
Onegin starts to pale; he suffers;
She does not see, she does not care;
He pines, he withers, he flags, he falters,
He begins to fade consumptively.
All recommend him to the doctors
And they in chorus prescribe the waters.

 32.
А он не едет; он заране
Писать ко прадедам готов
О скорой встрече; а Татьяне
И дела нет (их пол таков);
А он упрям, отстать не хочет,
Ещё надеется, хлопочет;
Смелей здорового, больной,
Княгине слабою рукой
Он пишет страстное посланье,
Хоть толку мало вообще
Он в письмах видел не вотще;
Но, знать, сердечное страданье
Уже пришло ему невмочь.
Вот вам письмо его точь-в-точь.

 XXXII.
But he does not leave; he prefers to go
To his forbears by making a swift appointment;
But Tatyana ignores this acting too
(For the sex is strangely petulant);
But he is stubborn and will not back off,
He hopes, and fires up his indignation;
Being ill he is foolish and rashly rough,
And with a feverish hand he pens
To the princess, a passionate declaration.
Although in general he saw no sense
In writing epistles, and why should he?
But his heartfelt anguish evidently
Had now grown quite beyond description.
Here is the letter, an exact transcription.

 Письмо Онегина к Татьяне

Предвижу всё: вас оскорбит
Печальной тайны объясненье.
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
Чего хочу? с какою целью
Открою душу вам свою?
Какому злобному веселью,
Быть может, повод подаю!

 Letter of Onegin to Tatyana

I foresee all: how the revelation
Of my sad secret will cause offence.
For what a bitter condemnation
Is revealed within your haughty glance!
What do I wish for? And with what aim
Do I open up my soul to you?
And to your spiteful mocking laughter
Perhaps giving cause I'll rue hereafter.

 Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
Ещё одно нас разлучило...
Несчастной жертвой Ленский пал...
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан!

 In the past having met you quite by chance,
Seeing in you that spark of tenderness
I did not dare to entrust myself
To it, and shrugged off the sweet romance;
Besides, my repellent liberty
I did not wish then to abandon.
And yet another thing came to part us...
A most stupid sacrifice, poor Lensky ...
From all things that to my heart were dear,
I then had wrenched my heart away;
A stranger to all, bound to no one,
I thought to myself: freedom and rest
Are better than all that happiness.
My God! My God! How was I mistaken!
And how has the heart within me been stricken!

 Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюблёнными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженсто!

 No, no! Each minute to have a glimpse
Of you, to follow you everywhere,
To catch with my adoring eyes,
The smile of your mouth, your looks, your hair;
Only to listen to you, and to understand
In my very soul your complete perfection,
Before you to suffer my crucifixion,
To grow pale, and perish... Ah, that is bliss!

 И я лишён того: для вас
Тащусь повсюду наудачу;
Мне дорог день, мне дорог час:
А я в напрасной скуке трачу
Судьбой отсчитанные дни.
И так уж тягостны они.
Я знаю: век уж мой измерен;
Но, чтоб продлилась жихнь моя,
Я утром должен быть уверен
Что с вами днём увижусь я...

 But that is denied me: only for you,
I drag myself hopefully everywhere;
The day is precious, and the hour too,
But I waste in boredom's cruel vanity
The days which by fate are allotted me.
They are such a weary misery!
I know that my days are numbered already,
But in order to give them some small scope
I must in the morning be assured
Of seeing you each day, and of having your word...

 Боюсь, в мольбе моей смиренной
Увидит ваш суровый взор
Затеи хитрости презренной ―
И слышу гневный ваш укор.
Когда б вы знали, как ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать ― и разумом всечасно
Смирать волнение в крови;
Желать обнять у вас колени
И, зарыдав, у ваших ног
Излить мольбы, признанья, пени,
Всё, всё, что выразить бы мог,
А между тем притворным хладом
Вооружать и речь и взор,
Вести спокойный разговор,
Глядеть на вас весёлым взглядом!...

 I fear that this my humble prayer
By your fierce eye may be construed
As but a cunning trick to lure
You, and I hear your angry sneer.
But if you knew, how terrible
Is the torture of love's rabidness,
To burn ― and yet with reason's curb
To staunch the blood-letting in the soul;
To wish to fall and embrace your knees,
And sobbing, head upon your feet,
To pour forth prayers, confessions, pleas,
All, all, that words can yet control,
Although meanwhile with pretended coldness
To fortify ones looks and speech,
To hold a reasonable conversation,
And look on you with suppressed elation!...

Но так и быть: я сам себе
Противиться не в силах боле;
Всё решено: я в ваше воле
И предаюсь моей судьбе.

Yet so be it: no longer have I
The strength to fight against this foe;
The die is cast, I am at your mercy,
I submit to my fate, be it yes or no.

 33.
Ответа нет. Он вновь посланье.
Второму, третьему письму
Ответа нет. В одно собранье
Он едет; лишь вошёл... ему
Она навстречу ― как сурова!
Его не видят, с ним ни слова;
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Как удержать негодованье
Уста упрямые хотят!
Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слёз?.. Их нет, их нет!
На сем лице лишь гнева след...

 XXXIII.
There is no reply. He composes another.
To a second and yet to a third letter
Still no reply. He goes to a soirée,
She is there. As the room he enters freely
She walks towards him, and so fiercely!
She ignores his presence, no word is spoken,
Alas! How is she now fortified
With the deepest winter's cold and pride!
She scarce holds back the indignation
Behind her lips' enforced compression!
Onegin devours her with his looks:
Where, where is compassion, where confusion?
Where a trace of tears? .. No stain, no sign!
In her face only the remnants of anger shine.

 34.
Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб мух иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной...
Всего, что мой Онегин знал.
Надежды нет! Он уезжает,
Своё безумство проклинает ―
И, в нём глубоко погружён,
От света вновь отрёкся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в тёмный угол заперла.

 XXXIV.
And perhaps there was a secret fear
That her husband or the world would guess
Her foolish folly or her past tenderness...
All that Onegin knew of her.
There was no hope. He leaves the gathering
Cursing his hopeless lunacy,
And plunging more deeply into madness
He renounces the world and its society.
Then locking himself in his silent study
He remembers the time, not so long since,
When cruel depression and bitterness
Had pursued him through the world's noisiness,
Had caught him and dragged him by the collar,
And shut him away in the darkest corner.

 35.
Сталь вновь читать он без разбора.
Прочёл он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staлl, Биша, Тиссо,
Прочёл скептического Беля,
Прочёл творенья Фонтенеля,
Прочёл из наших кой-кого,
Не отвергая ничего,
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречад я иногда:
E sempre bene, господа.

 XXXV.
He started to read without much thought.
He got through Gibbon and Rousseau,
Manzoni, Herder and Chamfort,
De Staël and Bichat and Tissot,
The sceptic Bayle he read also,
And all the works of Fontenelle,
And of Russians many whom we know,
Not one rejecting - all were well.
He read the periodicals and journals
Which tell us how we ought to think,
But now they tell me my work stinks,
Although in the past some madrigals
Of criticism would come my way:
E sempre bene, as they say.

 36.
И что ж? Глаза его читали,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублён.
То были тайные преданья
Сердечной, тёмной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья,
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письма девы молодой.

 XXXVI.
What then? It was the usual tale.
His eyes were reading but his mind
Strayed far; dreams, wishes, melancholy,
Crowded into his wandering brain.
Between the rows of printed lines
He read with spiritual eyes
Alien meanings. And in them he
Was plunged in complete reverie.
Secret traditions, half-lost memories
Of passionate gloomy histories,
And totally disconnected dreams,
Threats, explanations, premonitions,
Or from a long tale some lively nonsense,
Or a young maiden's letter's innocence.

 37.
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пёстрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников, и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом ― и у окна
Сидит она... и всё она!..

 XXXVII.
So gradually in a drowsy lack
Of thought and feeling he declines,
While fancy in his slumbering mind
Deals out the colourful tarot pack.
At first he sees, in the melting snow
As if resting there for the night,
A youth unmoving, a sorry sight,
And a voice he hears: "He's dead you know."
Then next some ancient enemies,
Slanderers and malicious cowards appear,
And a swarm of young and faithless beauties,
And a circle of comrades seems to leer;
Then, at the window of a rural home
She sits, always she, and she alone!

 38.
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва в то время не достиг
Мой бестолковый ученик.
Как походил он на поэта,
Когда в углу сидел один,
И перед ним пылал камин,
И он мурлыкал: Benedetta
Иль Idol mio, и ронял
В огонь то туфлю, то журнал.

 XXXVIII.
He was so accustomed to lose his way
In this that his mind nearly went astray,
Or he almost took up the poet's staff.
And truly, that would have been a laugh!
But indeed, by some hypnotic folly,
The structure of a Russian verse
He nearly at that time had grasped,
(This foolish, wooly headed scholar).
As a poet he even looked the part
When alone, and seated in a corner,
In front of him the chimney flamed,
While he crooned softly: Benedetta
Or Idol mio, and dropped his slipper
Or book in the fire, and ate his supper.

 39.
Дни мчались ― в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима.
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошёл с ума.
Весна живит его. Впервые
Свои покои запертые
Где зимовал он как сурок,
Двойные окна, камелёк
Он ясным утром оставляет,
Несётся вдоль Невы в санях.
На синих, иссечённых льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нём свой быстрый бег

 XXXIX.
The days sped past ― and with the warmth
Went winter, spring began to rally.
He did not become a poet or corpse,
And neither did he go doolally.
The spring revives him. At long last
His close pent rooms where he had passed
The long winter like a mouse or marmot,
With its cosy fire and double windows,
One bright clear morning he leaves, and goes
Along the Neva in a fast sledge.
The sun reflects on the criss-crossed ice
In sparkling blues; the dirty sludge
Is melting in the trampled street.
But where are hastening his horses' feet

 40.
Стремит Онегин? Вы заране
Уж угадали; точно так:
Примчался к ней, к своей Татьяне,
Мой неисправленный чудак.
Идёт, на мертвеца похожий.
Нет ни одной души в прихожей.
Он в залу; дальше. Никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слёхы льёт рекой,
Опержись на руку щекой.

 XL.
Horses? Reader, you have guessed it
Already, and it is as you conjecture.
He hastens to her, to his Tatyana,
This incorrigible freak and romancer.
He enters like one already dead,
There is not a soul in the entrance hall.
To the next room. Further. But ahead all
Is empty. He opens a door. What's this?
He stands on the edge of a precipice.
The princess is before him and alone,
Sitting, in simple clothes, and pale,
Some letter she is reading, silently,
And the tears fall from her eyes in streams;
While her cheek upon her hand she leans.