Coach journeys, circa 1835. For enlargements see below.

31.
Отьезда день давно просрочен,
Проходит и последний срок.
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Каструльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, туфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
И вот в избе между слугами
Подняался шум, прощальный плач:
Ведут на двор осьмнадцать кляч.

XXXI.
The day of departure is long postponed,
But the crucial time is now at hand.
The carriage which had been long forgotten
Is new upholstered, strengthened, cleaned.
The three kibitkas in a procession
Are loaded with household possessions,
The saucepans, chairs and suitcases,
Preserves in jars, and mattresses,
The feather beds, roosters in cages,
Pots, basins, jugs, the kitchen sink,
And everything useful that you might think.
Then in the surrounding huts the servants
Say their farewells, they weep and shout,
And eighteen old nags are then led out.

 32.
В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый.
Сбежалась челядь у ворот
Прощатся с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползёт за ворота.
«Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?» И слёз ручей
У Тани льётся из очей.

 XXXII.
Some are harnessed to the master's wagon,
The cooks a meal or two prepare;
They heap the carts up and then drag on
Still more, women and coachmen swear.
A bearded outrider takes his seat
On a worn out nag, shaggy and ill.
The servants run out to the gate to greet
Their lords and masters with a last farewell.
Then all are seated, the worthy carriage
Moves clumsily out but it clears the gate.
"Goodbye, you scenes of my peaceful rest!
Goodbye, my lonely, sheltering nest!
Shall I see you again?" And then appears
The stream of Tanya's abundant tears.

 33.
Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут,
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведёт крещёный мир
На каждой станции трактир.

 XXXIII.
When, thanks to noble enlightenment,
We advance the limits of the human race,
In time, (by the exact proportionment
Of the latest philosophical calculus,
Five hundred years), the roads, no doubt
Will be improved immeasurably.
And Russia will be one large highway
Joined and criss-crossed. Plus, a stout
Cast iron bridge thrown across each river
Will stride in a wide arc on its way.
Mountains will move. Then we'll deliver
Bold new tunnels under the waterways,
And the Christian world will, by and by,
Provide transport cafés in each lay-by.

 34.
Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем как сельские циклопы
Перед медлительным огнём
Российским лечат молотком
Изделье лёгкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.

 XXXIV.
But at the moment our roads are bad,
Bridges are neglected and they rot;
At the Inns the fleas and the bed bugs
Do not allow you to sleep one jot.
You cannot eat. In a paltry hut
A pompous high flown meaningless list
Is put up for show, to tempt your gut,
And vainly tickles your appetite.
Meanwhile the village Cyclops hammers,
Repairing before his drowsy flame,
With a Russian tool (with a Russian name),
A carriage from Europe, while he stammers
Blessings to the local ruts and grooves,
His native land's ditches, which he loves.

 35.
Зато зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной,
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И вёрсты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.

 XXXV.
Yet in the winter time the cold
Makes travel easy and a pleasure.
Like empty verse in the modern mould
The roads are smooth and hard in winter.
So lively are our Automedons,
Our troikas indefatigable,
The traveller's comfort, the milestones,
Flash past like fence posts, one by one.
Alas, the Larins moved but slowly
For fearing the traditional expense
Of post-horse relays, they used the lowly
Home-bred nags. And so the family
Enjoyed the coach ride's boredom fully:
They took seven days to make the journey.

 36.
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, брацы! Как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полокруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нём отозвалось!

 XXVI.
But now they are close. Before them spreads
The white-stoned Moscow, and like fire,
Its golden crosses to the skies aspire,
And churches raise their shimmering heads.
Ah friends! How pleased I was, elated,
When that wide view quite suddenly
Of gardens, palaces, cathedrals, plated
Cupolas appeared in front of me.
How often in the sad estrangement
Of my nomadic, fateful exile,
Moscow, I thought of you and smiled!
Moscow... how much within that sound there lies
To make a Russian's heart awake,
How many echoes does it give and take.

 37.
Вот, окружён своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоённый,
Москвы коленопрекдонённой
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приёмный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружён,
Глядел на грозный пламень он.

 XXXVII.
Here, surrounded by its oaken wood,
Stands Petrovsky Palace gloomily,
Proudly thinking of recent glory.
For here Napoleon vainly stood,
Waiting and drunk with his good fortune,
Awaiting Moscow's full submission,
With the keys of the old Kremlin's gates.
But no, dear Moscow did not comply,
To meet the tyrant with head bowed low.
No welcoming gift, no celebration,
Only the fire's conflagration
Did she prepare for the impatient hero.
And from this spot, in despondency,
He looked on the proud flames' mockery.

 38.
Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну, не стой,
Пошёл! Уже столпы заставы
Белеют; вот уж по Тверской
Возок несётся чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах,
И стаи галок на крестах.

 XXXVIII.
Farewell you witness of a fallen glory,
Petrovsky Palace. Let us move on.
The gatepost's pillars are near already
All whitened, and the carriage then
Bumps along Tversky boulevard.
Booths flash past, and women, and men,
Young urchins, shops and open yards,
Street lamps, neat gardens, monasteries,
Bokharians, sledges, kitchen plots,
Merchants, peasants and rotten shanties,
Towers, avenues, and Cossack guards,
Chemists and fashionable shops,
Balconies and lions on gateposts perched,
And flocks of jackdaws on every church.

 39, 40.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тётке,
Четвёртый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простёртой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.

 XXXIX, XL.
In this exhausting itinerary
An hour or two is eaten quite.
Then by St Chariton in an alley
The carriage stops before a gate.
To an old and ailing aunt they come,
A consumptive for the last four years;
But now they've reached her Moscow home.
The door to them is opened wide
By a Kalmuk in a ragged smock,
Grey-haired, and busy darning his sock.
A shriek greets them from the inside:
The princess is stretched out on a divan.
The old folks weep, exclaim, embrace,
And words pour out at a lightning pace.